 |
|
ГАЗЕТА "СПАС" |
|
| |
|
|
№9 (114) сентябрь |
|
|
Непреображающая вера — норма советской религиозности?
Довелось недавно посидеть на одном дне рожденья. За столом собрались представители трех поколений. Разговор плавно перешел в русло «эх, были люди в наше время» с достаточно шаблонными сетованиями, сопровождающимися вешанием собак на «демократов» и ностальгированьем по былому державному могуществу да устойчивости «облико морале» советского человека.
 Информация к размышлению
Затронули тему геноцида, в связи с которой я предложил информацию к размышлению о большевистском эксперименте по выведению в отдельно взятой стране нового человека — «человека советского» (homo soveticus) и, соответственно, новой общности — советского народа, а также о развернутом с этой целью избирательном геноциде народов Российской Империи, и русского в первую очередь — как государствообразующего.
Избирательный геноцид, прошу прощения за дерзкую попытку введения в обиход нового понятия, заключается в целенаправленном выскабливании нутра нации путем физического уничтожения или социально-политической сегрегации основных носителей ценностей национальной культуры. Приоритетной мишенью этой зачистки «социально-чуждых элементов» была Русская Православная Церковь. Опять же, как следует из печально знаменитого письма «самого человечного человека» членам Политбюро от 19 марта 1922 года, на заклание отбирались лучшие представители духовенства и мирян.
Примечательно, что люди-то на вышеупомянутом дне рождения хорошие собрались, разумные, с которыми приятно общаться. И вот представитель старшего поколения выдает до боли знакомое:
— Не было прямо такого уж катастрофичного ущерба, ничего, по сути, не менялось. Неверующих-то почти что и не было. Народ все равно оставался верующим, и коммунисты тоже были верующими. Ходили на партсобрания, выступали, а сами, если какая беда, молились Богу. И оставались коммунистами, одно другому не мешало. Вспомните, даже в советских фильмах про войну офицер что говорит перед боем? — «С Богом!» Так что ничего, по сути, не изменилось, народ оставался таким же верующим. Да, вначале, после революции были у власти те, кто пытался вытравить из народа его суть, но Сталин их скрутил и вернул все на круги своя.
Вот, сколько слышу подобные речи, состоящие сплошь из штампов постсоветской мифологии, а все не перестаю удивляться. Какую-то растерянность чувствуешь, когда рассуждение вроде бы вменяемого, вроде бы незлого человека является банальной апологией расчеловечивания. И почему-то не сразу доходит: ведь собеседник сейчас искренне и непроизвольно демонстрирует небезуспешность вышеупомянутого эксперимента по выведению «нового человека», для мышления которого характерна какая-то ущербная стройность.
Хрестоматийный эпизод
Вспоминается хрестоматийный эпизод эпохи застоя. Находясь в Киеве в качестве делегата всесоюзной партийной конференции работников печати, жена моего дяди гуляла по городу и зашла, руководствуясь самыми невинными с точки зрения партийной дисциплины соображениями, во Владимирский собор. Ее партийная совесть не чувствовала ни малейшего дискомфорта во время созерцания этого памятника культуры, словно по какому-то недоразумению служившего еще и «рассадником мракобесия» в силу регулярно совершавшихся в нем богослужений. Впрочем, не чувствовала, пока ее взгляд, скользивший по молящемуся народу, не зацепился за одного мужчину, стоявшего на коленях и молившегося с каким-то особым рвением. Она не поверила своим глазам: это был ее коллега из Молдавии, член партии, глава одного из органов печати.
Будучи женщиной хорошо воспитанной, она не стала прерывать процесса удовлетворения религиозных нужд своего коллеги по «четвертой власти» и товарища по партии. Выйдя из храма, она стала его поджидать на паперти. Вскоре вышел и он. Увидев ее, побледнел (вероятно, вся жизнь пролетела перед глазами: спалился!).
Тетя с искренним интересом начала его расспрашивать, как он умудряется совмещать членство в партии, работу в печати — идеологическом авангарде страны — с религией. Дело давнее, в точности не помню, что он ей ответил. Но одно врезалось в память. Когда в заключение беседы она спросила: «Скажи, а если бы на твоего починенного донесли, что видели его так же, как я тебя только что, в храме молящимся, что бы ты сделал?» — он, не задумываясь, ответил: «Уволил бы со дня».
У его собеседницы, что называется, челюсть отвисла: нет, ее удивило не столько лицемерие (она в партию вступила в 18 лет, комсорг, парторг, работала на руководящих должностях, как говорится, насмотрелась), сколько принятие им лицемерия как нормы, да еще с такой амплитудой: совмещение религиозности и богоборчества, слезная, искренняя молитва и одновременно готовность «по должности» притеснять братьев и сестер во Христе, и это все как что-то само собой разумеющееся: а как же, дескать, по-другому-то, а?
Другой пример
Как-то один таксист разговорился со мной о своем гэбистском прошлом. Много интересного вспомнил о «заботе», которую «контора» проявляла по отношению к Русской Православной Церкви. Но не это было самым интересным. Вспомнил он, как один из офицеров то ли венчался, то ли крестил своего ребенка, и по этому факту состоялся суд чести. Не помню уж, как его наказали, неважно, как положено, так и наказали общим решением. Важно другое. Думаете, таксист-экс-гэбист раскаивался, ему было стыдно за
| Эта позиция не какая-нибудь безобидная глупость | соучастие в этой истории, переживал, да? Коллегу ему, конечно, по-человечески было жалко (не повезло парню), но стыдно ему не было. Некрасивую историю он подытожил словами, которые меня повергли в ступор: «Но мы все тогда были верующими!»
Это можно было бы произнести со стыдом в голосе, в смысле: мы верили в существование Бога, но, по малодушию, скрывали это и поступали вопреки вере. Нет, напротив! В том, что они «были верующими», он видел оправдание, а не укор (!) себе и своим коллегам. Как если бы сказал, что были, мол, в то время вообще убежденные атеисты, ненавистники религии, как того и требовала господствующая идеология, а мы, офицеры госбезопасности, были не такие, мы верили, что Бог есть, ну, а жизнь — это жизнь, ничего не поделаешь, служба есть служба — присяга, дисциплина, но мы-то хотя бы верили…
Он так уверенно оправдывал себя отягчающим обстоятельством, что было ясно: тут бессмысленно что-то объяснять. У него просто другой взгляд. Взгляд, искалеченный нормативным лицемерием. Вроде, как и не слепота, а чего-то в упор человек не видит, и общая картина из-за этого меняется в корне, и голос совести успешно глушится абсурднейшими аргументами.
Слово-то какое…
«Верующий». Слово-то какое… Кто что под этим понимает: одни так называют лишь регулярно «практикующих», другие — всех, кто хотя бы не отрицает бытие «чего-то там». Для кого-то верить значит жить по вере, а для кого-то достаточно время от времени «в минуту трудную» между просмотром гороскопа и визитом к знахарке взывать к Богу о помощи, и он уже при случае называет себя «глубоко верующим».
В советское время, на фоне официального атеизма, отрицавшего реальное существование чего-либо кроме материи как «объективной реальности, данной нам в ощущении», верующим считался всякий, кто позволял себе дерзость усомниться в господствующей доктрине и допустить, что кроме материи есть еще и другая реальность. И таких «верующих», в самом деле, было довольно много. А уж если человек еще и березу на Троицу ломал, да куличи святил на Пасху, да еще и за святой водой в очереди стоял на Крещение — это уже был глубоко религиозный человек, потому что он принимал участие в «отправлении культа».
Этот, по сути, советский критерий религиозности был прочно усвоен в том числе и в церковной среде. В Церкви человек или вне ее, определялось не тем, насколько он верен Богу словом, делом, помышлением, но фактом участия в религиозных действиях (даже если это участие свелось один раз в жизни к тому, что его принесли, распеленали, окрестили, спеленали… ну и только его и видели, пока вновь не внесли, крышку открыли, отпели, земелькой посыпали, закрыли, унесли). Тут и Сталин верующий, потому что «духовные школы открыл», и Брежнев (храм посетил как то, а его жена записки подала).
В итоге из критериев православной религиозности в массовом сознании почти исчез «преображенский» компонент. Преображается верой человек или нет — это как бы его частное дело и прямого отношения к религиозной жизни как таковой словно и не имеет.
Вот маслица-земельки-сухарики-чугунки-платочки-тапочки — это да, признак «воцерковленности», а покаяние (μετανοια), «перемена ума» (μετανοεω значит «переменять свой образ мыслей», изменять видение, понимание смысла жизни и ее ценностей) — кто ж видел ум человека, кто зафиксировал, есть в нем перемены или нет? «Плоды покаяния» (Мф 3:8)? Ах, оставьте это… не всем же быть святыми! Мы люди простые, без претензий, нам и так сойдет. Ведь сказано, что «кто будет веровать и креститься, спасен будет» (Мк 16:16), так? Вот мы верим (ведь просим Бога о здоровье, благополучии, успешности, пользуемся «материальными носителями божественной энергии»), и мы крестились (или нас крестили, какая разница?), значит, спасены. Чего нам еще?
О внутреннем преображении личности
Такой вот стереотип сознания сформировался и распространился в нашей церковной и околоцерковной среде. И произошло это не без попустительства тех, кто Богом поставлен проповедовать покаяние, т.е. не одно лишь сокрушение о грехах в смысле сожаления о содеянном, а сокрушение самого греховного начала в себе (чем и является, в сущности, «сокрушение сердечное»), изменение по образу и подобию Создавшего, или, что по сути то же самое, внутреннее преображение личности.
Владимир
| Покаяние — это внутреннее преображение личности | Семеныч когда-то пел, что «удобную религию придумали индусы». Наши апологеты «мистико-ритуального» направления от них несильно отстали в приспособлении Православия под массового потребителя. Их вера — это «культ», к нему все сводится. Культ, но никак не преображающая религия; для них преображение личности — необязательный элемент, несущественный («человек не меняется»). Главное — верить в существование Бога и правильно в ритуальном отношении пользоваться Им, удовлетворяя свои религиозные нужды в рамках, очерченных государством или сообществом, частью которого они являются, жестко пресекая чей-либо выход за указанные пределы.
Эта позиция — не какая-нибудь безобидная глупость. Она не просто невежественна, она — богохульна и антигуманна, если хотите, потому что в сущности своей — отрицание неизгладимости образа Божия в человеке и пренебрежение его способностью к богоуподоблению, благодаря которой и происходит личностное преображение. Ибо если Преображение Господне — это «приоткрытие» ученикам сияния Божественной природы Спасителя, то преображение человека — воссоздание в нем богоподобной природы жизнью по вере.
Славя Преображение Господне, мы порой словно забываем одну существенную деталь этого события. Отец заключает свидетельство о Сыне словами: «Его слушайте» (Мф 17:5; Мк 9:7; Лк 9:35). А ведь вся проповедь Спасителя — о преображении человека по образу Отца Небесного на примере Единородного Сына; это проповедь Сына об усыновлении Отцу всех, кто не только крестится, но самоотверженно берет свой крест и следует за Ним (Мк 8:34), не только крестится во Христа, но и «облекается» в Него (Гал 3:27).
По материалам: www.pravmir.ru
Публикуется с сокращениями
Протоиерей Игорь Прекуп
|
