Родился Женя в половине первого ночи 23 мая 1977 года. Роды не были тяжелыми. Женя был крепким, здоровеньким ребенком, рост 52 см, вес 3900. Когда я услышала его первый крик, крик о том, что "я пришел в этот мир, встречайте меня, любите меня", такой вырвался вздох облегчения, и взгляд совершенно случайно упал на окно. Была глубокая ночь, темное небо, на котором яркие крупные звезды, и в этот момент по небу вдруг начала падать звезда. Я побледнела, сердце стало маленьким, холодным и почему-то лохматым комочком. Врачи и медсестры стали убеждать меня, что это хороший знак, что, значит, у ребенка будет хорошая судьба, да и у меня тоже. Но чувство опасности, страха, напряженное ожидание чего-то не покидало меня очень долгое время. Потом как-то все забылось, и вспомнилось через девятнадцать лет.

Женя рос крепким, очень тихим ребенком. Пожалуй, единственное, что было в его характере еще с совсем маленького возраста - это его наблюдательность. Он всегда обращал внимание на то, на что никогда никто внимания не обратил бы. В год с лишним он еще не ходил, и мы как-то забеспокоились, решили его окрестить. Через месяц после этого Женя пошел, пошел твердо, уверенно, не спеша.

Я помню, как-то сразу после этого я взяла его с собой в лес, было жаркое хорошее лето. Лес у нас был рядом. Он стоял на тропинке среди высокого папоротника. Я спряталась, и думала, что сейчас он начнет меня искать, проявит какое-то беспокойство. Тишина. Потом я выглянула, и с удивлением обнаружила, что мой ребенок даже забыл, что рядом мама, - он так увлеченно разглядывал папоротник, по которому ползали разные букашечки, и с такой радостью на все это смотрел; и потом, по жизни, каждую травинку он как-то видел особенно. Мне это не дано. Я могу идти по тропинке и машинально срывать растущую на обочине траву, листики, веточки, не замечая этого. Он никогда этого не делал, всегда говорил: "Мама, тебе руки надо завязать".

В четыре с половиной или в пять лет я обнаружила, что при всей его тихости, незаметности он обладает достаточно твердым характером. Он стоял в углу, когда приехали мои родители. И они спросили его: "Женя, почему ты в углу?" Он сказал: "Мама поставила" - "А ты попроси прощения, и она тебя выпустит". Он задумался, посмотрел внимательно на них и говорит: "А зачем оно ей?" Повернулся в угол, и снова стал стоять, то есть как бы уже проявил свой характер. Тогда это показалось упрямством, но было уже видно, что парень растет с твердым, мужским характером.

Я хорошо помню 1 сентября, когда он пошел в школу здесь, в Курилово. Мы только переехали из другой области, прошло всего три месяца, у нас ни родных здесь не было, ни знакомых, у него не было еще друзей. Была школьная линейка. Женя стоял немного растерянный, нарядный, с цветами. И когда он увидел в огромной толпе родителей, меня, я увидела, какой теплотой и радостью блеснули его глаза. Он уже перестал ощущать себя чужим, одиноким.

Учился хорошо. Первая учительница, Надежда Ивановна, изумительная женщина, таких вообще очень мало в школах, а сейчас - особенно. Она любила его, и у него к ней было какое-то особенное отношение. Даже в 8-9-м классе, приходя 1-го сентября в школу, Женя брал с собой, будучи уже взрослым, один цветок и дарил всегда именно ей, отчего другие учителя относились к нему как-то ревниво.

Лет в одиннадцать или двенадцать он вернулся с летних каникул с крестиком на шее. Я удивилась, спросила: "Женя, что это?" Он сказал: "Это крестик. Я ходил с бабушкой в церковь перед школой, так что причастился, исповедался, и это мне дали".

- Женя, сними, ты что, над тобой будут смеяться.

Промолчал, ничего не сказал, но крестика не снял. Потом со временем увидела, что цепочку заменил на веревочку. Начала как-то по-другому, строго спрашивать: "Ты что, в какое время ты живешь? Ты у кого-нибудь из своих друзей видел такое? И коль тебе уж так хочется носить этот крестик, если тебе действительно это нужно, то почему не цепочка, почему эта грубая веревка?" Он ответил просто, тихо, но достаточно твердо: "Мне так удобно, и носить я буду так".

Жили вдвоем, привыкли уважать решения друг друга, но несколько раз потом я еще придиралась к нему по поводу этой веревочки. Мне казалось, что над ним смеются друзья, смеются все, потому что он не снимал его никогда, будь то купание на речке, или в бане, или на тренировках, куда он ездил, уже занимаясь в спортивной секции, или дома. На всех фотографиях среди огромной компании друзей - крестик, причем на такой толстой веревочке, был только у него. Я не знаю, подшучивали над ним ребята или нет, это сейчас мне уже не узнать. Но он никогда его не снимал.

Учился Женя легко, все предметы давались ему без напряжения. Учился в общем-то с удовольствием, но закончил только девять классов. Сказал, что еще не определился, кем он хочет быть. Вообще-то была склонность к приготовлению пищи, любил готовить, и первые мечты были стать поваром. Твердое это было решение или еще нет, но он сказал: "После армии приду, определюсь, тогда пойду учиться". А после девятилетки пошел сразу работать на мебельную фабрику. Мебель делали. Работа нравилась. Я была не против, потому что сама-то я тоже мебельщик, и Саша, его отец, был столяром, плотником, и тоже мебельщиком, мой дед был плотником, отец - это все как бы семейное. Да и работа ему нравилась. Помимо всего прочего, он получал довольно большие деньги. Я на трех работах столько не получаю. И мы начали жить хорошо. В 1994 году мы получили трехкомнатную квартиру, и жизнь, я думала, всегда будет такой.

До армии у Жени было две профессии - мебельщик (причем он мог работать и сборщиком, и обойщиком, и раскройщиком) - и еще он три месяца до военкомата учился на шофера. Он получил права на две категории. Я ничем не помогала ему: сам сдавал экзамены, сам ездил. И от этого, может быть, больше было удовлетворения, потому что в принципе он был всегда самостоятельным. С семи лет он утром вставал сам, умывался, одевался, завтракал или не завтракал, уходил в школу. Все это было без меня. Я с шести часов утра была на работе, так что рос он самостоятельным, ответственным. Мне всегда казалось, что в доме у меня достаточно взрослый, если не мужчина, то во всяком случае не ребенок, а взрослый человек.

Вот сейчас, даже вспоминая это, я не могу сказать, что он был каким-то необычным, чем-то сильно отличался от сверстников. Крестик носил? Да. В храм ездил иногда? Да. Но, так же как и все ребята, любил музыку. Не так часто, но общался с большой компанией ребят, очень хороших ребят, занимался спортом, делал все это с удовольствием. Перед армией уже несколько раз видела его с сигаретой в руках, хотя при мне он никогда не курил, даже будучи в армии. Сказать, что он был совсем открытым? Нет, было в нем что-то такое, чего никогда до конца я не понимала. Женя любил стихи, иногда писал по поводу дня рождения, что-то с малых лет мне писал. Это были детские, не совсем складные, но всегда очень ласковые и добрые стихи.

25 июня 1995 года Женя в последний раз ушел из дома, из поселка - его взяли в армию. Идти в армию не хотелось, но долг - это все. И он, и его ребята из компании, все прекрасно понимали, что есть вещи, которые хочешь, не хочешь, а делать надо. Ни о каком увиливании от армии никогда вопрос не стоял.

Служить Женя попал в пограничные войска, чем очень гордился. В каждом письме, в каждом телефонном звонке он очень подчеркивал, что он пограничник.

10 июля у них была присяга. Они из поселка вчетвером в один день ушли в армию, и вчетвером они три месяца учились в учебке в Озерске Калининградской области. К сожалению, я не смогла поехать на присягу, но одна из мам ездила. И когда она вернулась, она сказала: "Люба, первый, кого я встретила у ворот казарм воинской части, это был Женя. Он так ждал тебя". Я до сих пор жалею, что не нашла тогда возможности поехать: не увидела, как мой сын в парадной форме впервые произносил клятву на верность Отечеству, на верность воинскому долгу.

В сентябре, взяв отпуск, я поехала к нему. Его к тому времени уже перевели в Лесное, где он проходил спецподготовку. Три месяца учебки, три месяца спецподготовки, а потом всех из этой воинской части отправляли в "горячие точки": в Таджикистан, в Дагестан, Ингушетию. Вроде бы никого в Чечню конкретно не отправляли, и Женю в том числе, но во всех этих точках шла война.

Когда я приехала в часть, командир встретил меня неприветливо. Он сказал: "Вот еще одна мамаша приехала с требованием, чтобы ее сына не посылали в горячую точку". Я сразу остановила этот его разговор и сказала, что я еще не говорила с сыном и будет так, как решит он, потому что он с малых лет в нашем доме был единственным мужчиной, и если он примет такое решение, я буду его уважать, каким бы оно ни было. Начальник изменил свое отношение, даже помог мне добраться до полевого учебного центра, где Женя находился. Сыну дали восемь дней отпуска, но каждое утро мы должны были отмечаться. Начальник все-таки где-то в душе боялся, что я увезу его.

Мы поговорили с Женей. Он сказал: "Да, мам, из этой части всех посылают в горячие точки, и я написал уже рапорт, как и все другие". В части этой было четыреста человек, триста написали рапорты, что они согласны поехать в горячие точки. Мой сын был среди этих трехсот. И я сказала: "Женя, там идет война, ты даже не знаешь, насколько все серьезно. Там уже есть пленные, есть погибшие, и если что случится, ты ведь знаешь, мне не пережить". Он сказал: "Мама, от судьбы еще никто никогда не ушел. Я могу выйти на дорогу, и меня задавит машина. Тебе что, от этого будет легче? А плен... плен - это уже как повезет". Он так и сказал. Мы с ним тогда все обговорили заранее, как будто нашими языками говорил кто-то свыше.

13 января 1996 года Женя улетел в командировку под командование Назранского погранотряда, воинская часть 2038.

Командировка была рассчитана на шесть месяцев, хотя все ребята задержались там почти на девять. Я получила только одно письмо, и то не с места, куда его направили, а со Среданта, с пограничного отряда, куда они приехали, чтобы их потом распределили. Он относился к 479-му погранотряду особого назначения, третьей мотоманевренной группе, специальность - гранатометчик. У части к нему не было абсолютно никаких претензий, он все выполнял очень добросовестно, прилежно. Из него получился хороший, ответственный солдат.

Ровно месяц Женя прослужил на заставе, и 13 февраля 1996 года он попал в плен. Женя попал в плен не один, их было четверо: Железнов Саша, Трусов Андрей, Яковлев Игорь и Женя. В плен они попали по халатности офицеров. Тех офицеров, которые, приехав с ними из Калининградской области, думали, что они едут отдыхать; тех, которые прежде, чем обеспечить безопасность солдат, первым делом построили баню. Баня, конечно, очень хорошо, но первая задача должна быть - обеспечить безопасность солдат. К сожалению, ничего они не сделали, но в последующем за что-то получили награды.

Застава стояла на единственной в горах "дороге жизни", которая позволяла боевикам провозить по ней оружие, боеприпасы, пленных, то есть, был очень ответственный участок. КРП, контрольно-регистрационный пункт, где как раз Женя и попал в плен, находился метрах в двухстах от заставы. На дороге стояла будка без света, без связи, без какой-либо огневой поддержки.

После того, как Женю взяли в плен, все изменилось. Будку отодвинули немножко вглубь от дороги, подальше, выкопали по окопчику возле нее, наверху на будке поставили пулемет, а рядом - БТР для огневой поддержки. Почему надо было потерять четырех солдат, чтобы поступить именно так, как надо было поступить с самого первого дня? Если у командиров не было ни ума, ни сердца, ни какой-то ответственности за судьбу солдат, то хотя бы посмотрели, как укреплены были другие заставы. Я проехала по всем заставам - да там целые укрепрайоны были, там были блиндажи, бревна, мешки с песком... Все почему-то понимали, какой это ответственный участок, кроме, к сожалению, калининградской группы.

Страшно было и то, что, чтобы как-то уйти от ответственности за судьбу солдат, дали мне телеграмму домой, что мой сын, Родионов Евгений Александрович, самовольно оставил часть, и что они просят принять меры для его возвращения. Я получила эту телеграмму 16 февраля 1996 года. Эта телеграмма на всю жизнь черной полосой отрезала меня от той светлой, пусть не совсем легкой, но нормальной жизни, которую мы прожили с сыном, потому что я знала: никогда Женя не сделает этого. Было страшно, что на него такое могли подумать. Женю все знали как верного, принципиального человека. И вдруг, получив такую телеграмму, я уехала туда, а здесь, дома, по подвалам, по даче стали лазить милиционеры - искать дезертира.

Когда я приехала в часть, передо мной извинились и сказали, что в суматохе не разобрались сразу, погорячились. На самом деле там все было настолько очевидно, что даже спустя две недели после этого происшествия снегом не до конца засыпало пятно крови на дороге. Видны были там следы борьбы - что не как цыплят их покидали в машину. Как потом рассказывал наблюдающий, он видел, как в три часа подъехала к блокпосту "скорая помощь", он даже слышал крик: "Помогите!" После этого - тишина. Никого почему-то это не взволновало, почему-то не был поднят по тревоге отряд. В четыре часа утра пошли менять ребят, а когда пришли, их уже не было.

Он три с половиной месяца находился в плену. Я знаю, он ждал, он надеялся, что его не оставят, его просто не могут оставить, что его освободят, и что все это кончится, только он оказался никому не нужен. К сожалению, и не он один. Плен испокон веков считался самым страшным, что может случиться с человеком. Плен - это неволя, это издевательства. Жизнь показала, что чеченский плен - это самое страшное, самое нечеловеческое, изуверское, что вообще может быть на свете.

Дай Бог, чтобы у всех матерей со своими сыновьями были такие отношения, как у меня с сыном. Но даже при всем при том хорошем до конца я не знала своего сына. Ведь что такое армия? Это когда человек из дома уезжает в совершенно незнакомое место, где нет ни родных, ни близких, где пока еще и нет друзей. Но зато там есть напряженность вечная: одеться за две секунды, пробежать за какое-то время, поесть тоже по времени, то есть это такой сумасшедший ритм, в который сразу после гражданки очень трудно вписаться. И среди всей этой суматохи, среди этой всей напряженной обстановки, тем не менее, Женя писал мне из армии очень нежные трогательные стихи. Он писал мне:

Сколько глубины, теплоты, ласки, тоски по дому в этих коротеньких солдатских стихах, но это говорит о том, что у него была очень нежная душа, которую не очень-то и показывал, которую он скрывал.

И в то же время, три с половиной месяца плена, унижений, издевательств, побоев, которые он мог прекратить в любой день. Каждый день ему говорили: "Ты можешь жить. Для этого тебе надо снять крестик, принять нашу веру, стать нашим братом, и все. И все эти кошмары сразу закончатся". В неполные девятнадцать лет, рядом нет мамы, нет офицеров, нет наставников, и мальчик делает выбор. Он прекрасно понимает, что значит стать "братом" чеченского боевика. Это значит взять оружие в руки и воевать против своих, против таких же мальчишек, как он сам. Я не знаю, хватило ли бы у меня смелости, твердости сделать такой выбор. Я тоже знаю, что такое война, я десять месяцев пробыла на войне, и знаю, что такое плен, хотя в заложниках мне пришлось пробыть всего три дня. Я не уверена, что я нашла бы в себе силы поступить так же. Не уверена.

Нашла я своего сына только через десять месяцев с огромным трудом. Мне пришлось пройти все муки, все круги ада, какие только есть на земле, какие только мог придумать человек. Видно, Господь меня водил по тем дорогам, где я ходила и не подорвалась, хотя мин там было больше, чем камней. Видно, Он меня защищал от бомбежек, не дал мне возможности погибнуть, посчитал, что мой долг, долг матери - найти сына, похоронить его в родной земле; похоронить так, как хоронили наши деды и прадеды, по христианскому обычаю, с отпеванием, с преданием земле.

Это я только сейчас все поняла, а тогда, когда ходила по военным дорогам, я только молча молилась Господу. Но молилась я не о том, чтобы Господь мне помог - я все время молилась о нем: "Господи, где бы он ни был, помоги ему, не оставляй его, ведь он совсем ребенок. Ты видишь, Господи, его предало государство. Его предали все, он никому не нужен, кроме меня, матери, и Тебя, Творца и Спасителя. Помоги ему, не оставляй его".

Два года после похорон Жени все говорили вокруг, что он погиб за трубу нефтяную, за чьи-то деньги. От этого можно просто сойти с ума, потому что понять, как твой сын погибает за чьи-то деньги?! - разумом это просто не понять...

Я ходила в храм, я металась из одного храма в другой, но я никак не находила того, чего душа моя искала. Может быть, Господь дал мне эти два года для того, чтобы как-то глубже почувствовать это все. Наверное, Он еще раз дал мне такое страшное испытание, через это тоже надо было пройти, потому что потом, как ни странно, все начало меняться.

Только два года спустя в наш куриловский восстанавливающийся храм, когда там ставили крест, приехали журналисты из "Русского дома". Крест поставили, потом была трапеза, и во время трапезы им жители сказали: "А у нас есть такой мальчик. Мы, вроде, сейчас все ругаем молодежь, а вот есть же такие, которым не то, что позавидуешь, а просто достойны всяческого уважения". Журналисты заинтересовались, мы встретились, поговорили. Это очень глубоко верующие люди, меня поразила встреча с ними.

Я не могу сказать сейчас, что я забыла своего сына или его потерю, что как-то смирилась с ней, - нет, конечно нет, я никогда, до самой своей последней минуточки не забуду Женю. Но ушло отчаяние, ушло то ощущение, когда не хочется жить, когда чувствуешь себя, как зверек, загнанный в клетку, - со всех сторон не просто отчуждение, а отторжение. Когда ходьба по этим кабинетам административным превращает тебя в ничто, не просто в пыль, вообще в ничто. Просто душой умираешь, когда тебя никто не то что не хочет или не может понять - тебя просто вообще никто не воспринимает как человека. Ни боль твоя, ни обида никого не волнует. Думаешь: "Господи, где я живу, в какой стране я живу, среди кого я живу, почему за два года мне ни одного приличного человека в жизни не встретилось!" Правда, как он мог встретиться - я из дома не выходила, кроме кладбища, никуда. Может быть, поэтому. А в чиновничьих кабинетах, к сожалению, и раньше-то людей было мало, а уж теперь и совсем нет.

И когда приехали эти ребята, когда мы начали как-то общаться - первая встреча, вторая, третья - они мне начали рассказывать такие вещи, которые, даже если мы читаем много книг, сразу не поймешь, а тут своими словами просто, доходчиво, понятно. И стало что-то в сознании меняться: не то, что обида уходила, а просто пришло другое понимание. Потом начали звонить люди, потом начали решаться некоторые вопросы, я и особых усилий не прилагала, чтобы их решить, мне казалось, что они неразрешимы. Все начало меняться. А самое главное, что начало меняться понимание.

Только теперь по-настоящему понимаешь, что есть "люди" и есть люди. Одни, это те, которые живут в другом государстве, они богатые, а может быть, даже не очень богатые, но сытые, равнодушные, спокойные, которых волнует только "я", свое, то, что относится к их жизни. А есть другие. Они в храмах. Есть очень много священников, которые захотели меня понять, выслушать. А что самое главное - за моего сына молятся. Нет награды выше для матери. Государство дало Жене орден Мужества, оценив его гражданский подвиг, и тут же забыло о нем, так же как и обо мне. А вот люди, простые православные люди считают своим долгом приезжать из Москвы, из Рязани только для того, чтобы помолиться, послужить панихиду по Жене.

Есть одна женщина, она под Рязанью в монастыре работает, Вера Владимировна. Она мне сказала: "Что ты переживаешь! Да, государство предало твоего сына. Но Господь Своих никогда не предает, запомни это. Сколько бы лет ни прошло, Он все равно Своих всех знает".

У Жени на могиле стоит огромный двухметровый крест, горит лампада. Крест поставлен на доброте людской: люди собрали деньги, поставили этот крест, лампадку.

Когда ставили крест, приехали священники с прихожанами, журналисты, писатели, предприниматели. Были вполне благополучные, не самые бедные люди. Меня это поразило - что нужно этим людям, зачем?! Приехать на могилу к неизвестному мальчику, который никого не спас, не подбил несколько танков или самолетов. В том понимании, к которому мы привыкли, он не был герой, он просто погиб. Он сам добровольно выбрал смерть. И вдруг эти люди приехали на могилу, поклонились кресту, и сказали, что это даже не ему нужно, Жене, а именно им нужно; что это имеет для них глубокое душевное значение.

Я просто поражена, как такие люди, с такой высоты - и вдруг на могиле моего никому не известного, тихого сына. Приезжает женщина из Череповца, в такую даль она приехала, чтобы тоже поклониться Жене, хотя у нее самой сын тоже погиб в Чечне в 1995 году. Приехал совершенно незнакомый человек из Екатеринбурга, и тоже попросил, чтобы я проводила его на могилу к Жене. На день памяти, 23 мая, было много священников на могиле сына. Я даже не ожидала. Как-то к Жене приехал поклониться ветеран Великой Отечественной войны. Он снял с себя фронтовую награду - медаль "За отвагу" и положил на могильный камень...

Вот это все перевернуло все мое сознание в жизни. От этого просто совсем другое состояние. И думаешь: "Господи, почему я думала, что в мире вообще уже нет нормальных людей!" Они есть, вот они - рядом. Они, чужие, незнакомые, я даже не знаю, как их зовут, и они меня не знают, но почему-то они откликнулись. Они, бросив все дела, едут на могилу, а ведь у каждого из них семья, свои какие-то проблемы. Вот они оценили его подвиг по-другому, не просто отдав какую-то железку, а душой восприняли. И это просто поражает.

От редакции: Тело Евгения было привезено матерью на Родину 20 ноября 1996 года, в день памяти мучеников Мелитинских. Они были воинами-христианами Римской армии, и за отказ отречься от Христа им отсекли головы. Один из этих тридцати трех воинов носил имя Евгений.

Летом 1999 года при налете на российскую погранзаставу был убит родной брат Хойхороева, убийцы Евгения. Он был убит на том самом месте, где прежде были захвачены Евгений и трое других солдат.

А в начале осени пришло известие о смерти самого Хойхороева. Он был убит вместе со своими головорезами-телохранителями в Грозном, во внутричеченской бандитской "разборке".