Протоиерей Иоанн Восторгов
Вечное в творчестве поэта
Всякий раз, когда христиане поминают молитвою умершего собрата, - будь то младенец или старец, будь то знатный вельможа или безвестный простой поселянин, - Церковь всегда и неизменно возглашает умершему вечную память. Для людей вдумчивых в этом обыкновении Церкви найдется много глубоко поучительного, глубоко отрадного. Церковь не может отказаться от этого обыкновения, не отказавшись от одного из основных устоев христианства и всякой религии вообще, - от веры в бессмертие человеческого духа. Человек не особь только своего рода, не листик от дерева, не волна - одна из бесчисленных волн в море... Человек - это личность, и как личность он не может возникнуть для того, чтобы исчезнуть бесследно. Отлившись в законченный духовно-нравственный образ, определив себя здесь, в земной жизни, оставив в ней заметный или малоприметный, но все же тот или другой след, он продолжает жить и после смерти и развиваться в области иного бытия, для изображения которого у нас нет ни слов в языке, ни красок, ни образов в воображении. И современники и потомки могут забыть умершего; имя его может изгладиться быстро, не переживши и холмика земли на его безвестной могиле; но будет о нем память пред лицом Бога, для которого нет мертвых, а все живы (Лк. 20: 38); будет о нем память в молитвах Церкви, которая до скончания мира содержит в лоне материнской любви своей всякую верующую душу как богосозданную и богоискупленную, ни одной из них не считает ничтожною, и за каждую и за всех умоляет Божественное милосердие.
Сегодня [26 мая 1899 г. - Сост.] мы поминаем редкого человека-христианина; поминаем человека, у которого с вечною памятью общего всем бессмертия сливается вечная память в своем народе и бессмертие в сознании лучших представителей всего человечества. И потому в настоящие молитвенные минуты особенно знаменательно, особенно вразумительно звучит церковное возглашение ему вечной памяти.
С самых первых дней литературной деятельности имя Александра Сергеевича Пушкина стало приобретать себе славу; шли годы, расширялась его деятельность, ширилась и росла его известность. Смерть принесла ему не забвение, а еще большую славу. Слух о нем прошел по всей Руси великой, и ныне называет его всяк сущий в ней язык [1]. В последние двадцать лет уже в третий раз русская земля всенародно чтит своего поэта (Разумеем 6 июня 1880 г. - открытие памятника поэту в Москве; 29 января 1887 г. - пятидесятилетие со дня его смерти и, наконец, настоящий Праздник столетнего юбилея со дня его рождения. (Все постраничные примечания - авторские. - Сост.)), и каждый раз образ его вырисовывается все ярче и ярче, деятельность его понимается и ценится все глубже и глубже, растет и растет его имя, и мнится и видится, что память о нем становится чем дальше, тем дороже, и - "любезная народу" - будет воистину "вечная память":
Его стихов пленительная сладость Пройдет веков завистливую даль... " [2] |
Это потому, что в жизни и деятельности поминаемого поэта, очевидно, много было несокрушимого и вечного, было много неумирающего, что
Прах переживет и тленья убежит. |
Так исполняется и в условиях земных слово апостола: Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную (Гал. 6: 8).
Что же такого вечного, несокрушимого и неумирающего было в деятельности нашего поэта?
Знаю, что не мне и не здесь говорить об его литературной деятельности в целом, не мне давать ее всестороннюю оценку после того, как столько об этом и сказано и написано людьми, без сравнения более меня сведущими и более к тому подготовленными. И в нынешний день, без сомнения, во всех концах великой России и далеко за ее пределами этому предмету посвящены будут чтения и речи, и вы услышите сегодня оценку поэта от специальных, более опытных и умудренных ценителей.
Но есть нечто, что и уместно и должно сказать служителю Церкви, и не станем скрывать: это "нечто" выражено прежде всего в словах заупокойного нашего моления, в котором, кроме возглашения вечной памяти умершему, чаще и настойчивее звучит: О еже проститися ему всякому согрешению вольному же и невольному... Церковь также неизменно возглашает это моление о всех своих чадах, от Царя до простолюдина. Пусть не покажется оно нарушающим согласный хор похвал и славы в честь великого поэта. Прямота с искренностью, напротив, разъяснит дело, облегчит сердце, а чрез это и на праздник наш не будут набегать унылые тени. Несть человек иже поживет и не согрешит, - говорит Церковь в оправдание своего неизменного моления.
Согрешил, живя, и поминаемый писатель; согрешил и в литературной деятельности, иногда как-будто бы и далеко уклоняясь от религиозно-нравственного идеала, от того, что незыблемо и вечно; согрешил, наконец, и тем, что умер жертвою дуэли, этого нелепого и нечестивого общественного предрассудка. Кто обо всем этом не знает? Кто об этом не думал, кто не говорил?
Правду сказать, на эту отрицательную сторону жизни и деятельность поэта обращали больше, чем надо, внимания, так что, можно сказать, и с этой стороны "слух о нем прошел по всей Руси великой", и окружающее его и музу его туманное облако непонимания, недоумения и клеветы не совсем еще рассеялись и доныне. Нашлись и находятся особые любители, которые с рвением, достойным лучшего дела, обходя в поэте вечное и достойное, а часто и не зная и не умея понять этого вечного, с особенным наслаждением подчеркивали его слабости и недостатки, с непонятною радостью утверждали, что поэт был и ненадежным христианином, и ненадежным сыном отечества, и приписали ему много такого, чего он никогда не делал, чего никогда не говорил [3]. Что сказать на это?
Не нужно забывать, что поэт "платит дань своему веку, когда творит для вечной" (Карамзин); не нужно забывать, что в земной деятельности человеческой высшие дары небесные (а ими нескудно наделил Творец нашего поэта) проявляются в бренной человеческой оболочке; что задача нравственной жизни есть постепенное отрешение от всего, что есть в этой оболочке неизменного, чувственного, себялюбивого и жестокого; что в широте натуры лежит возможность и глубокого отклонения от нравственного идеала, но вместе и возможность самого возвышенного ему служения. Великие люди как люди, без сомнения, глубоко иногда падают, но зато и восстают, и каются, и прошлое смывают, заглаждают, и являются опять-таки великими в своем восстании.
Церковь, олицетворяя нравственный закон и нравственный суд, не закрывает глаз на эти падения великих; не скрывает греха Давида, отречения Петра, гонительства Павла, былой греховности Марии Египетской или Евдокии Преподобной; но она внушает нам при воспоминаниях об усопших приводить себе на память лишь общее представление о человеческой слабости и греховности с теплою мольбою о прощении согрешений почившего, с смиренным сознанием собственной греховности и предстоящей всем людям смертной участи.
Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу, Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за, добро - А за грехи, за темные деянья Спасителя смиренно умоляют. |
Только в таком смысле воспоминания об этой последней стороне жизни усопших могут быть полезны и для усопших и для живых. А иное припоминание - с осуждением, с тайным самоуслаждением, со злорадством, с каким бы то ни было нечистым и страстным отношением - это кощунство, более преступное, чем разрывание могил и поругание смертных останков, это осквернение внутреннего духовного мира живых и нарушение вечного покоя мертвых; это, наконец, наглядное свидетельство о невысоком нравственном состоянии самих судей и тех, кто им радостно внимает (Вот резкий приговор этому явлению со стороны самого Пушкина: "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в низости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего: он мал, как мы; он мерзок, как мы" (Письмо к кн. Вяземскому).). Да а полезно ли это кому-нибудь? Нет, -
Укажут они Все недостойное, дикое, злое, Но не дадут они сил на благое, Но не научат любить глубоко. Не справедливее ли слово поэта: Спящих в могиле виновных теней Не разбужу я враждою моей? (Слова Некрасова.) |
По меткому выражению одного из великих писателей наших, Пушкин был "всечеловек" (Достоевский); по словам современного Пушкину другого великого писателя, Пушкин удивительно мог переноситься во все века, пережить, понять и художественно изобразить все душевные состояния (Гоголь). Изображая жизнь во всех ее разнообразных проявлениях, конечно, он отмечал и ее отрицательные стороны; но изобразить их хотя бы и художественно - еще не значит им сочувствовать.
Может быть, однако, с этой стороны он был и виновен; виновен тем, что в его изображении всякая страсть как бы имеет право на законное существование, представлена не в отталкивающем, а иногда как-будто в привлекательном виде, не заклеймена огненным обличением. С нравственной точки зрения, это теневая сторона деятельности поэта. Но при всем том он был более всего поэтом не только "положительной стороны русской действительности", по выражению известного критика (Белинского), но и поэтом положительной стороны жизни вообще. Этим он особенно дорог в нашей литературе, вообще не очень богатой положительными талантами, положительными стремлениями; этим он дорог и в воспитании юношества как открывающий ему источник чистого, возвышенного, жизнерадостного и уравновешенного идеализма. И нельзя не признать, что с течением времени это положительное выступает в творчестве нашего поэта все сильнее, все ярче, входит в связь с его возвышенным религиозным настроением и в последние годы его недолгой жизни становится одним из основных мотивов, если только не самым основным, его творчества:
И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я свободу И милость к падшим призывал. |
Но Пушкин как личность был нераздельным со своей поэзией; это в нем особенно бросается в глаза; и его глубокой искренности, необыкновенной правдивости не отрицала никакая, даже самая пристрастная и озлобленная критика. Как натура художественная, чуткая, отзывчивая Пушкин мыслил вслух, чувствовал вслух и, так сказать, жил вслух. Его душа - это как бы механизм в хрустальном футляре, всем видный, для всех открытый. И все, что у нас обыкновенно скрыто в глубине духа и не показывается на свет Божий, все движения страстей, все грехи мыслей, - все это, при указанном свойстве поэтической натуры Пушкина, было открыто для наблюдения, и все это у него выливалось в слове. Оттого в первых ранних произведениях поэта мы видим следы его неправильного домашнего и школьного воспитания, отражения окружавшей его легкомысленной жизни, видим иногда нечто несерьезное, нечто нечистое, недостойное, стоящее в противоречии с религиозно-нравственным идеалом. По его собственному признанию, -
В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире он моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. |
Сам он говорил о себе, что -
И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он. |
"В ранних его произведениях, - говорит о нем один глубокомысленный критик-философ, - мы видим игру остроумия и формального стихотворческого дарования, и легкие отражения житейских и литературных впечатлений. Но в легкомысленном юноше быстро вырастал великий поэт, и скоро он стал теснить "ничтожное дитя мира". Под тридцать лет решительно обозначается у Пушкина -
Смутное влеченье Чего-то жаждущей души, - |
неудовлетворенность игрою темных страстей и ее светлыми отражениями в легких образах и нежных звуках:
Познал он глас иных желаний, Познал он новую печаль! |
Он понял, что "служенье муз не терпит суеты", что "прекрасное должно быть величаво", то есть что красота, прежде чем быть приятною, должна быть достойною, что "красота есть только ощутительная форма добра и истины" (Вл. Соловьев. "Судьба Пушкина". // Пушкин в русской философской критике. Конец XIX - первая половина XX в. /Сост. Р. Гальцева. М., "Книга", 1090, с. 25.). С течением времени в нашем поэте рядом с художником, не подавляя художника, усиливается и живет глубокий мыслитель, и плодом этой совокупной деятельности является нам наш великий Пушкин, вечный Пушкин. Как последний удар резца над великим произведением, открывая миру неувядаемую красоту души поэта, является его смерть, которая завершила и дала нам и Пушкина-христианина.
Никто из судей Пушкина не осудил так бесповоротно и не оплакал так сильно его падений, как сам же поэт: эти минуты, в которые лира его служила звукам "безумства, лени и страстей" вместо "звуков сладких и молитв", вызывали в нем глубокие сожаления, тяжкие чувства. И тогда "струны лукавой невольно звон" он прерывал, и "лил потоки слез нежданных, и ранам совести" своей искал целебного елея. В унынье часто помышлял он о юности своей, утраченной в бесплодных испытаньях, о строгости заслуженных упреков - и "горькие кипели в сердце чувства". Он сознавал, что "в пылу восторгов скоротечных, в бесплодном вихре суеты, о, много расточил сокровищ он сердечных за недоступные мечты". Он, выражаясь его сильным языком, "проклинал коварные стремленья преступной юности своей, самолюбивые мечты, утехи юности безумной":
Когда на память мне невольно Придет внушенный ими стих, Я содрогаюсь, сердцу больно, Мне стыдно идолов моих. К чему, несчастный, я стремился? Пред кем унизил гордый ум? Кого восторгом чистых дум Боготворить не устыдился? |
В порыве покаянного чувства поэту предносится образ евангельского блудного сына, и он, как
<...> отрок Библии, безумный расточитель, До капли истощив раскаянья фиал, Увидев наконец родимую обитель, Главой поник и зарыдал. |
Минуты раскаяния в прегрешениях юности были особенно горьки и томительны для поэта:
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья: В бездействии ночном живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья; Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток; И, с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю. |
Я вижу в праздности, в неистовых пирах, В безумстве гибельной свободы, В неволе, в бедности, в изгнании, в степях Мои утраченные годы <...> И нет отрады мне - и тихо предо мной Встают два призрака младые <...> Но оба с крыльями и с пламенным мечом. И стерегут... и мстят мне оба. И оба говорят мне мертвым языком О тайнах вечности и гроба. |
И когда он так блуждал, "часто утомленный, раскаяньем горя, предчувствуя беды", в нем назревал постепенно полный нравственный переворот. Бывали минуты уныния, когда поэт с горечью восклицал:
Напрасно я бегу к Сионским высотам, Грех алчный гонится за мною по пятам... |
Но это были только минуты. В общем, все же "в надежде славы и добра глядел вперед он без боязни", и все более и более звучали в нем струны того вечного, живого, высокого, светлого, святого, что мы называем религией. Много стихотворений вылилось у него в этом новом, все усиливавшемся настроении духа, - и это самые чистые, самые возвышенные создания его поэзии, вызывающие на глубокое раздумье. Так, он не пал под бременем греха и отчаянья и не стыдясь вслух пред миром оплакивать свои паденья, не стыдился исповедовать тот символ веры, который звучал в нем все явственнее, все звучнее, все настойчивее.
Читайте его стихотворение "Странник". Как сильно изображено в нем его пробуждение к новой жизни, принятое окружающими чуть ли не за безумие; указание пути к этой жизни находит он у юноши, читавшего какую-то книгу, о которой нетрудно догадаться по содержанию. "Узкий путь спасенья и тесные врата", очевидно, указаны были ему в священной книге Евангелия (Мф. 7: 13, 14). "Как от бельма врачом избавленный слепец", увидел он свет и в нем - спасенья "тесные врата". И к ним "бежать пустился в тот же миг".
Побег мой произвел в семье моей тревогу, И дети и жена кричали мне с порогу, Чтоб воротился я скорее. Крики их На площадь привлекли приятелей моих; Один бранил меня, другой моей супруге Советы подавал, иной жалел о друге, Кто поносил меня, кто на смех подымал, Кто силой воротить соседям предлагал; Иные уж за мной гнались; но я тем боле Спешил перебежать городовое поле, Дабы скорей узреть - оставя те места, Спасенья верный путь и тесные врата. (Стихотворение написано 26 июня 1835 г.) |
С наступлением поры полного расцвета сил в нем замечательно ясно пробудилось и определилось религиозное сознание. Так называемое полуневерие его ранних лет было неглубоко, оно "было более легкомыслием, чем убеждением, и оно прошло вместе с другими легкомысленными увлечениями" (Вл. Соловьев). То, что поэт сказал о Байроне, приложимо вполне и к нему самому: "Вера внутренняя перевешивала в душе его скептицизм, высказанный им местами в своих творениях. Скептицизм сей был временным своенравием ума, идущего вопреки убеждению внутреннему, вере душевной (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений, изд. Ефремова, V, 107-110.); а у Пушкина он был и временным отпечатком того уродливого в нравственно-религиозном отношении воспитания, которое он получил и которое он сам, даже в годы молодости, так беспощадно осудил как "самое недостаточное и самое безнравственное" (в известной записке, поданной Императору Николаю I в 1826 г.) ("Ни в одном из моих сочинений, - пишет А.С.Пушкин, - не видно ни направления к безверию, ни кощунства над религией" (Письмо к гр. Бенкендорфу).). Читайте его стихотворение "Безверие"; оно тем более поучительно, что написано в первый период его поэтической деятельности, когда нравственный перелом в нем обозначился еще недостаточно ясно (1817 г.). Стихотворение может быть названо подробным раскрытием мысли древнеязыческого поэта Виргилия: "Блажен, кто верует: ему тепло на свете". Наш поэт и в раннем возрасте глубоко прочувствовал истину этих слов. Он просит взглянуть на неверующего.
Не там, где каждый день - Тщеславие на всех наводит ложну тень, Но в тишине семьи, под кровлею родною В беседе с дружеством иль с темною мечтою <...> Взгляните - бродит он с увядшею душой, Своей ужасною томимый пустотой <...> Бежите в ужасе того, кто с первых лет Безумно погасил отрадный сердцу свет; Смирите гордости жестокой исступленье <...> Восплачьте вы о нем, имейте сожаленье. Напрасно вкруг себя печальный взор он водит: Ум ищет Божества, а сердце не находит <...> Лишенный всех опор отпадший веры сын Уж видит с ужасом, что в свете он один, И мощная рука к нему с дарами мира Не простирается из-за пределов мира... Ужасно чувствовать слезы последней муку - И с миром начинать безвестную разлуку! Тогда, беседуя с отвязанной душой, О, вера, ты стоишь у двери гробовой <...> При пышном торжестве священных алтарей, При гласе пастыря, при сладком хоров пенье, Тревожится его безверия мученье. ... "Счастливцы! - мыслит он, - почто не можно мне Страстей бунтующих в смиренной тишине, Забыв о разуме и немощном и строгом, С одной лишь верою повергнуться пред Богом!"<...> |
При чтении других сочинений поэта видим, что он бесповоротно отказывается от сочувствия всякому виду вольнодумства (По поводу одной печатной кощунственной выходки поэт, негодуя, пишет: "Я от дерзости этой до сих пор прийти в себя не могу".), осуждает Вольтера и его направление; Библия вдохновляет его (Письмо к жене 25 октября 1834 г.), Евангелие становится его любимой книгой (См. Записки А.О.Смирновой. [Из записных книжек 1826-1845 гг. 4.1. СПб., изд. ж-ла "Северный Вестник", 1895, с. 91].); он призывает Бога, допускает Его Промысл; восхищается псалмами, приводит слова Екклезиаста; в стихи перелагает молитвы, слова Священного Писания; молится Богу, ходит в церковь, посещает монастыри, служит молебны; приступает к таинствам; высказывает желание в память своего рождения выстроить в своем селе церковь во имя Вознесения.
В простом углу моем, средь медленных трудов, Одной картины я желал быть вечно зритель, Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков, Пречистая и наш Божественный Спаситель - Она с величием, Он с разумом в очах - Взирали, кроткие, во славе и в лучах. |
Он чтит, благоговея, возмущаясь всяким видом кощунства, чтит - Христа:
Владыку, тернием венчанного колючим, Христа, предавшего послушно плоть Свою Бичам мучителей, гвоздям и копию, Того, Чья казнь весь род Адамов искупила. |
В своей лире поэт теперь находит чудные, чарующие звуки возвышенного религиозного строя. Оживают у него "отцы пустынники и жены непорочны" со своею умилительною молитвою; с великою силою утверждается значение нравственного элемента в жизни. "У всякого своя есть совесть, она проснется в черный день", - говорит поэт даже о разбойниках. Возвышенным вдохновением звучат его слова о совести, влагаемые в уста Скупого рыцаря и Бориса Годунова: "Совесть, когтистый зверь, скребущий сердце, совесть, незваный гость, докучный собеседник .<...> от коей меркнет месяц и могилы смущаются и мертвых высылают": "... она одна среди мирских печалей успокоит. "Так, здравая, она восторжествует над злобою, над темной клеветою. - Но если в ней единое пятно, единое, случайно завелося, тогда - беда! как язвой моровой душа сгорит, нальется сердце ядом.<...> Ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста". В наставлениях детям, в словах Бориса Годунова и Гринева-отца, поэт обнаруживает глубокое, согретое теплым сочувствием и убежденное понимание основ религиозно-нравственной жизни; выступают у него в произведениях люди истинной чести и долга ("Капитанская дочка"), и поэт сумел найти их среди неприметных героев нашего смиренного прошлого; рисуются у него женские образы непорочной чистоты: эта Татьяна, что "молитвой услаждала тоску волнуемой души", и эта набожная, душевно-привлекательная дочь бесстрашного и скромного в подвиге героя-капитана. В своих произведениях, проникая в глубь истории, поэт входит в духовное общение с многовековою жизнью целого народа и затем с мыслью и жизнью всего человечества. Здесь прошлое не представляется ему "мертвою скрижалью": он ищет в нем смысла и той внутренней связи, по которой прошедшее является основою для будущего; постигает он здесь цену религии, этой вековечной основы жизни и в истории человечества и в истории родины.
"Религия, - говорит он, - создала искусство и литературу, все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от этого религиозного чувства <...> Без этого не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности" (А.О.Смирнова. Записки.., с. 102.). Величаво выступает у него патриарх Иов как представитель древней Русской Церкви; привлекательными чертами рисуется инок Пимен-летописец. Значению духовенства и духовному образованию приписывает он высшую государственную важность; признает благодетельное значение для России Православия [4]; заявляет, "что в России влияние церкви было столь же благотворно, сколько пагубно в землях неправославных; что, огражденное святыней религии, духовенство наше было посредником между народом и высшею властью; что монахам русские обязаны нашею историей и просвещением". Изучив глубже историю России, он уразумел великий подвиг власти в деле строения Русской земли, понял глубокополитический и философский смысл нашего единодержавия и признательными стихами отвечал на подвиги царей, вождей и правителей народа, осудив бунты и измены: "Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов без всяких насильственных потрясений". Самое рабство народа, крепостничество, которое поэт ненавидел всею душою, в его воображении рисовалось "падшим по манию царя", а не путем насильственного переворота. По его словам, "те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды, или не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим и своя шейка - копейка, и чужая головушка - полушка".
Теперь и жизнь не кажется ему, как прежде, "даром напрасным и случайным". Известно, что на унылое стихотворение Московский архиепископ, митрополит Филарет, в свою очередь, написал ответное стихотворение, глубокомысленное и истинно христианское: "Не напрасно, не случайно, - жизнь от Бога мне дана". Пушкин с величием покаянного чувства писал архипастырю:
Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты. Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе Серафима В священном ужасе поэт. |
И уж не смерть призывает он к себе: душа полна замыслами творений новых, в которых скажется просветленный дух поэта, отвергший "мрак земных сует". Правда, и теперь "день каждый, каждую годину привык он думой провожать, грядущей смерти годовщину меж них стараясь угадать"; и теперь "безумных лет угасшее веселье" ему тяжело, как "смутное похмелье", и "как вино, - печаль минувших дней" в его душе была "чем старе, тем сильней"; сулило ему "труд и горе грядущего волнуемое море".
Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. |
Это он писал, по словам биографов, как раз пред тем, когда женитьбой полагал предел жизни старой и начинал новую, просветленную. Он понял значение страдания, а это значит понять и христианство. И слово его оказалось пророческим: страданиями проразумел он смысл жизни и, наконец, смысл смерти; трехдневные страдания после дуэли окончательно укрепили его дух и сделали его зрелым для жизни новой, вечной.
Но остановимся на короткое время и от литературных произведений Пушкина перейдем к его личности, как она являлась наблюдательному взору его лучших и более вдумчивых современников и последующих ценителей. Здесь мы увидим опять, что поэзия Пушкина была нераздельна с его личностью и, при его глубокой искренности, сливалась совершенно с его жизнью.
Пушкин всегда производил на всех впечатление огромной умственной силы. Это был "ум здравый, живой, трезвый, уравновешенный, чуждый всяких болезненных уклонений" (Вл. Соловьев). Таким в годы молодости показался он Императору Николаю I, который после первого свидания с поэтом сказал: "Сегодня я беседовал с самым замечательным человеком в России". Таким он казался лучшим русским людям, современникам его: Гоголь, Вяземский, Плетнев, Жуковский - это все его друзья и почитатели. Иностранцы утверждают то же. Французский посол Барант называет его "великим мыслителем"; Мицкевич говорит о нем: "Пушкин удивлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума... Речь его, в которой можно было заметить зародыши будущих его произведений, становилась более и более серьезною. Он любил разбирать великие религиозные и общественные вопросы". Но и при таком постоянном уме всем бросалось в глаза, что Пушкин в последние годы как-то особенно вырос. Очевидно, то, что вылилось в его стихотворениях, его религиозно-философское настроение, охватило его всецело. "В последнее время, - говорит о нем Гоголь, - набрался он так много русской жизни и говорил обо всем так метко и умно, что хоть записывай каждое слово: оно стоило лучших его стихов; но еще замечательнее было то, что строилось внутри самой души его и готовилось осветить пред ним еще больше жизнь". Другой великий писатель - кроткая, благочестивая и вдумчивая, чистая душа, - В.А.Жуковский - после одной беседы с Пушкиным, оставшись в кругу друзей, заметил о нем: "Как Пушкин созрел, и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я!. "Я думаю, - говорит А.О.Смирнова, в записках которой мы находим приведенные отзывы, - что Пушкин серьезно верующий, но он про это мало говорит. Глинка рассказал мне, что он застал его однажды с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: "Вот Единственная книга в мире: в ней все есть". Вышеупомянутый Барант сообщает Смирновой после одного философского разговора с Пушкиным: "Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием". По словам князя Вяземского, поэт наш находил неистощимое наслаждение и в Евангелии, и многие священные тексты заучивал наизусть; "имел сильное религиозное чувство, был проникнут красотою многих молитв (особенно любил покаянную великопостную, которую и переложил стихами), знал их наизусть и часто твердил их" (Анненков П. А.С.Пушкин. Материалы для биографии. 1855, с. 373-379.).
А вот благоговейный отзыв Пушкина о святых: "Воля создавала, разрушала, преобразовывала <...> Ничто не может быть любопытнее истории святых, этих людей с чрезвычайно сильною волею <...> За этими людьми шли, их поддерживали, но первое слово всегда было сказано ими" (Смирнова А.О. Записки.., с. 259.) .
С этими словами, которые дошли до нас в записках современницы, почитательницы Пушкина, вполне согласуются оставшиеся черновые рукописи поэта: из них мы видим, что Пушкин в конце жизни тщательно изучал жития святых, Четьи-Минеи и Пролог, откуда делал выписки, переложения и проч.
В 1835 году он принимает участие и советом, и самым делом в составлении "Словаря исторического о святых, прославленных в Российской Церкви"" [5], а в следующем году дает об этом словаре отчет в своем журнале ("Современник"). Здесь он делает краткий обзор нашей литературы этого рода и высказывает "удивление по тому поводу, что есть люди, не имеющие никакого понятия о жизни святого, имя которого носят от купели до могилы". Замечателен по глубине и разумению духа библейской религиозной морали отзыв Пушкина о пророке Моисее. Личность Моисея всегда поражала и привлекала его: Это пророк, "царящий над всей историей народа израильского и возвышающийся над всеми людьми <...> Моисей - титан величественный в совершенно другом роде, чем греческий Прометей. Он не восстает против Вечного, он творит Его волю, он участвует в делах Божественного Промысла <...> Он видит Бога лицом к лицу. И умирает он один пред лицом Всевышнего" (Там же, с. 195.).
Уразумев с этой стороны сущность и величие библейской нравственности в исполнении Высшей воли, поэт уразумел и другую близкую истину христианства - учение о глубокой поврежденности человеческой воли, о первородном грехе и силе зла. Беседуя однажды о философском значении библейского образа духа тьмы, искусителя, Пушкин заметил: "Суть в нашей душе, в нашей совести и в обаянии зла. Это обаяние было бы необъяснимо, если 6 зло не было одарено прекрасной и приятной внешностью" (Там же, с. 210.). Об этой стороне зла и сам поэт в одном из своих стихотворении говорит: "Сомнительный и лживый идеал, волшебный демон, - лживый, но прекрасный".
Нам остается теперь сказать о смерти поэта, которая завершила его нравственное перерождение. Кто хочет знать об этом захватывающие подробности, того мы отсылаем к бесподобному по глубине мысли и чувства рассказу Жуковского, друга Пушкина и свидетеля его трехдневной предсмертной агонии. Нельзя читать без глубокого умиления, как терпеливо переносил поэт свои ужасные страдания, о чем говорил, как щадил покой домашних, как благословлял детей, как готовился к смертному исходу. Умирая, он выразил желание получить последнее христианское напутствие в исповеди и причащении, от чего, мы знаем, не отказывался он и раньше. "За кем прикажете послать?" - спросили его. Он отвечал: "Возьмите первого, ближайшего священника". Между тем начались его ужасные страдания. Боль от полученной раны возросла до высочайшей степени; то была настоящая пытка. Лицо страждущего изменилось: взор, его сделался дик; казалось, глаза его готовы были выскочить из своих орбит; чело покрылось холодным потом; руки охолодели; пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку, и здесь-то необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он удерживался, боясь обеспокоить близких. Когда боли утихли, началась последняя исповедь и предсмертное причащение. По словам князя Вяземского, священник, совершитель таинства, "со слезами говорил ему о благочестии, с коим умирающий исполнил долг христианский". Трехдневный смертельный недуг, разрывая связь его с житейской злобой и суетою, но не лишая его ясности и живости сознания, освободил его нравственные силы и позволил ему внутренним актом воли перерешить для себя жизненный вопрос в истинном смысле. Что перед смертью в нем действительно совершилось духовное возрождение, это сейчас было замечено близкими людьми. "И особенно замечательно то, - пишет Жуковский, - что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его яростною страстию душу, исчезла, не оставив на нем никакого следа; ни слова, ниже воспоминания о поединке". Но это не было потерею памяти, а внутренним повышением и очищением нравственного сознания. Когда его товарищ и секундант (на дуэли), - рассказывает князь Вяземский, - пожелал узнать, в каких чувствах к Геккерну он умирает и не поручит ли отмстить убийце, то Пушкин отвечал: "Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином".
Жуковский так описывает первые минуты после смерти поэта: "Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти <...> Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась; что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание" [6].
Трехдневным страданием, трехдневным этим крестом совершилось до конца его нравственное созревание и перерождение, как и некогда на Голгофе совершилось перерождение распятого с Иисусом после покаянной молитвы. Мы видим здесь окончательное торжество духа в нем и его примирение с Богом.
"Я уверяю тебя, - говорит Жуковский, - что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина".
Наш Пушкин умер рано; умер не в ослаблении мысли и деятельности, не уставший от жизни, не изживший своего ума и энергии; умер, еще будучи в состоянии совершить гораздо более того, чем сколько он сделал. "Пушкин - выше своих произведений"; "наиболее совершенные его создания не дают полной меры его сил". Такова точка зрения литературной критики. Но мы, поминая поэта, поминаем в нем человека-христианина. С этой точки зрения жизнь человека ценится не количественно, а качественно, и момент смерти есть дело Божьего Провидения. "Пожив вмале, исполнь лета долга... От Господа исправляются стопы мужу".
Поэзия, эта "религии небесной - сестра земная <...> / Лекарство душ, безверием крушимых", привела Пушкина к "нетленной той завесе, которою пред нами горний мир задернут" [7], в то время, когда душа его созрела в христианском смысле окончательно, когда путь земного очищения им был пройден. Дал бы поэт еще нам что-либо великое, и что именно, или уж не мог дать, - это, собственное, вопрос ненужный, бесполезный. Но то, что он оставил по себе то, чем он сам был в своих воззрениях, в своей личности, в своей смерти, дает нам залоги для светлых христианских чаяний и упований. Он вечному служил. Пусть же в памяти нашей сохранится из жизни и деятельности поэта только то, что по существу своему достойно вечности: не слабости, увлечения и падения, а то, в чем выражается вечная нравственная природа духа. Пусть то, что сеял он в плоть по немощи, по греховности, от плоти пожнет смерть и тление и в памяти людской пусть будет забыто и похоронено. А то, что сеял он в дух - разумное, духовное, вечное - пусть склонит к нему милость Предвечного, пусть от духа пожнет ему жизнь вечную и среди людей даст ему вечную память!
Примечания
Восторгов Иоанн Иоаннович (1804-1918), синодальный миссионер, выдающийся духовный писатель и проповедник, настоятель собора Василия Блаженного в Москве, исповедник веры Христовой. Родился в семье священника на Ставропольщине. После окончания Духовной семинарии устроился учителем русского языка в Ставропольскую женскую гимназию, затем принял священнический сан (1887) и был определен законоучителем в ту же гимназию (1890). Вскоре его переводят в Тифлис и назначают епархиальным миссионером Грузинского экзархата. Некоторое время спустя о. Иоанн едет в Персию присоединять к Православию сирохалдеев-несториан, где положил начало Православной миссии. После успешной поездки в Персию он был приглашен митрополитом Московским Владимиром (Богоявленским), с которым сблизился еще в годы служения в Грузинском экзархате, в Москву , где Св. Синод вскоре назначил его синодальным миссионером-проповедником по изобличению сектантов и смутьянов социалистического толка. В 1905-1907 гг. он особо деятельно участвовал в православных организациях и монархических союзах, отвращая народ от выступлений против Государя и самодержавной власти, за что постоянно подвергался нападкам в левой печати, представлявшей его как "черносотенца", "мракобеса", "ретрограда" и "антисемита", на что о. Иоанн отвечал удвоенной работой среди простых людей. В Иркутске, Петропавловске-на-Камчатке, в Тобольске и Омске он произносит перед собравшимися крестьянами и рабочими яркие речи, много сил отдает устроению церковной жизни среди многочисленных переселенцев, съехавшихся отовсюду в Сибирь.
|
||
1. Неявное цитирование строк пушкинского стихотворения "Я памятник себе воздвиг нерукотворный...":
|
||
2. Строки из стихотворения А.С.Пушкина "К портрету Жуковского" (1818 г.). ^ |
||
3. К сожалению, "любители" искажать подлинный облик поэта выставляли и продолжают выставлять его как богохульника и сквернослова, см., например: Марьянов Б.М. Крушение легенды. Против клерикальных фальсификаций творчества А.С.Пушкина. М., 1985; А.С.Пушкин. Стихи не для дам (Составитель А.С.Пьянов). М., Интерлист, 1994. С наследием поэта бесцеремонно обходятся и составители сборников эротических виршей. ^ |
||
4. Замечателен ответ А.С.Пушкина известному Чаадаеву по поводу его оскорбительного для Православия "философического письма", помещенного в "Телескопе" (1836 г., М 15), "Вы утверждаете, - пишет наш поэт, - что источник, откуда мы заимствовали христианство, был нечист, что Византия достойна презрения... Ах, Сам Иисус Христос не был ли иудеем, и Иерусалим не самая ли незначительная нация? Но разве Евангелие вследствие этого менее изумительно? Мы приняли от греков Евангелие и предания, но не приняли вместе с тем недугов Византии. Нравы Византии - не нравы древнего Киева". ^ |
||
5. "Словарь о святых, прославленных в Российской Церкви, и некоторых сподвижниках благочестия местночтимых" был издан князем Дмитрием Алексеевичем Эристовым (1797-1858). В подготовке "Словаря" принимал участие А.С.Пушкин и его "лицейский староста" Михаил Лукьянович Яковлев (1798-1868). Рецензия Пушкина на это издание - "Словарь о святых" помещена им в "Современнике", т. 3, 1836 . ^ |
||
6. Из письма В.А.Жуковского к С.Л.Пушкину от 15 февраля 1837 г. (В.А.Жуковский-критик. М., 1985, с. 250-251). Первоначальная редакция письма см.: П.Е.Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. М., "Книга", 1987, с. 152-172. ^ |
||
7. В.А.Жуковский. Камоэнс. Драматическая поэма (1839). - В.А.Жуковский. Сочинения в одном томе. М., 1954. с. 480. ^ |