[4-5]   

Митрополит Анастасий (Грибановский)

Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви

      Однако ничто не питало и не услаждало так его сердце, как Евангелие. В написанном им разборе благочестивой книги Сильвио Пеллико "Об обязанностях человека" есть замечательные слова, посвященные изображению неувядающей силы и красоты этой вечной Книги, производящей неотразимое действие на сердце человека.
      Написанные прозой, они поднимаются до высокой поэзии, свидетельствующей об искренности и глубине вложенного в них чувства. "Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применимо ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира: из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицей народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного, но книга сия называется Евангелием, и таковая ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие".
      Таков восторженный гимн, воспетый Пушкиным в честь Евангелия. Его следовало бы иметь перед глазами каждому христианину, чтобы всякий черпал возможно больше из этой "единственной книги, в которой все есть" (слова Пушкина, сказанные Ф.Глинке).
      Пушкин добавляет далее, что он "дерзнул упомянуть о Божественном Евангелии, потому что мало избранных даже между первыми пастырями Церкви, которые в своих творениях приближались кротостью духа, сладостью красноречия и младенческою простотой сердца к проповеди Небесного Учителя". Самое слово "дерзнул" показывает, с каким благоговением он относился к Евангелию.
      Следует отметить, что сам Пушкин в зрелом возрасте везде подходил к Слову Божию именно в непосредственной младенческой простоте сердца, не искушаемый духом скептицизма, соблазнившего Толстого. Он и здесь был глубоко народен, как и во всем своем отношении к Церкви и ее установлениям. Он воспринимает их так, как их чувствовали и воспринимали искони миллионы русских православных людей, не мудрствующих лукаво.
      Там, где это нужно, он умел склонить свою венчанную лаврами голову перед авторитетом Церкви. Это ясно показала его знаменитая поэтическая полемика с митрополитом Филаретом по вопросу о смысле жизни. Два великих современника - Филарет и Пушкин, как две могучие духовные вершины, высоко поднимающиеся над своим временем и окружающею их средою, не могли не заметить друг друга. Митрополит Филарет, этот тонкий художник слова, полного яркой образности и запечатленного иногда высокой духовной поэзией, не мог не оценить вдохновения Пушкина, обогатившего сокровищницу русского языка и ставшего откровением в нашей литературе. С другой стороны, Пушкин, столь чуткий ко всему высокому и прекрасному, стремившийся объять своим гениальным даром все высшие проявления человеческого духа, не мог не остановить своего внимания на Филарете, которого уже тогда почитала вся Россия как мудрого пастыря, глубокого богослова и вдохновенного, непревзойденного по своему красноречию проповедника. Особенно близко он должен был соприкасаться с московским Первосвятителем во время своих частых приездов в первопрестольную столицу, жизнь которой глубоко была запечатлена умственным и нравственным влиянием последнего. Мы ниоткуда, однако, не видим, чтобы Филарет и Пушкин состояли в близких личных отношениях между собой и даже чтобы они вообще встречались один с другим вне официальной обстановки. Но они имели общих друзей и почитателей, старавшихся этих двух великих людей своего времени сблизить между собою. Таковыми были Шевырев, А. И. Тургенев и особенно Елизавета Михайловна Хитрово, дочь знаменитого М. И. Кутузова. Женщина большого ума и доброжелательного сердца, глубоко православная по своим убеждениям, она высоко почитала великого русского иерарха, как и испытывала искреннее преклонение пред поэтическим талантом Пушкина. Пользуясь доверием и расположением одного и другого, она со свойственной ей чуткостью женского сердца стала живым нравственным звеном между ними. Как видно из недавно опубликованных ее писем к Пушкину, митрополит Филарет поручал ей иногда передавать о некоторых происшествиях в Москве Пушкину, и она исполняла эти поручения, "не смея его ослушаться" (письмо Пушкина из Петербурга 18 марта 1830 г.). Но историческая заслуга Е. М. Хитрово состоит в том, что она явилась посредницей в их встрече на литературном поприще, вызванной появлением в печати стихотворения Пушкина "26 мая 1828 г." (день его рождения) и начинающегося словами:

      Эти стихи появились, однако, на полтора года позднее поставленной над ними даты, будучи напечатаны в "Северных цветах". По свидетельству Бартенева, основанному на словах самого митрополита Филарета, именно Е. М. Хитрово привезла ему это произведение Пушкина ("Пушкин и его время". Сб., Харбин, 1936, с. 151), желая, очевидно, обратить на них его внимание. Навеянное припадком меланхолии, нередко посещавшей Пушкина при всей его видимой жизнерадостности, это мрачное стихотворение было жалобой на слепой и жестокий рок, управляющий, как ему казалось, его жизнью. Вера в неотвратимый рок, или судьбу, предназначенную каждому из людей, была вообще свойственна Пушкину, - здесь он дал ей только наиболее яркое и горькое выражение. Так как подобная безотрадная философия, распространяемая великим поэтом, не могла не производить смущения в умах тогдашнего общества, митрополит Филарет решил не оставлять его стихотворения без ответа. Его целью было доказать всем и особенно самому поэту, что наша судьба отнюдь не предопределена для нас слепым роком, как думали язычники, она управляема разумною и благою волею Творца и Промыслителя мира, указавшего для нее высокое назначение в приближении к его совершенству. Мы сами становимся источником своих страданий, отступая от Него, и снова обретаем душевный покой и мир, возвращаясь в Его лоно. Замечательно то, что Филарет нашел нужным облечь эти мысли в стихотворную поэтическую форму, желая таким путем лучше довести их до сердца поэта. Тот же стихотворный размер и почти те же слова и выражения, но наполненные различным содержанием, делают невольно оба эти стихотворения как бы параллельными и вместе противоположными друг другу. Особенно этот параллелизм заметен в следующих двух строфах митрополита Филарета:

      Стихи митрополита Филарета, по собственному его признанию, сделанному Шевыреву, были помещены в "Звездочке" [17] без подписи, но они тотчас же стали известны Пушкину. Поэт оценил снисхождение к нему со стороны высокого иерарха Церкви, выразившееся в столь необычной форме обращения к нему со стороны знаменитого церковного витии, и ответил на стихотворение замечательными "Стансами", являющимися одним из лучших перлов его поэзии. Приводим их полностью:

(По требованию цензора Пушкин должен был изменить редакцию последней строфы. Первоначальный ее текст был таков:

      Здесь поистине достойно удивления все: и возвышенность вдохновенной мысли, и величавая торжественность, и в то же время искренность и благородство тона, и глубокое смирение сердца, не боящегося всенародной исповеди в своих заблуждениях и страстях, и, наконец, самая звучность и музыкальность стиха, полного изящной, временами нежной благоухающей гармонии.
      Для нас очень важно здесь признание поэта, на которое обратил внимание еще Гоголь в "Выбранных местах из переписки с друзьями", что он еще в ранней легкомысленной молодости привык внимать "благоуханным речам" митрополита Филарета, врачевавшего "раны" его совести: этим определяется степень влияния последнего на его нравственное развитие. Не менее трогательно его преклонение пред духовной высотою пастыря Церкви, пред его "кроткой и любовной силой", которою тот усмирял в нем бурные порывы сердца. Заключительный аккорд "Стансов" -

является одним из высших взлетов его творчества, свидетельствуя в то же время о полном умиротворении его мятущейся души, ощутившей снова радостную красоту жизни после пережитой им внутренней бури.
      Сама музыка стихов говорит нам об этом гармоническом возвышенном настроении поэта. Пушкинисты, привыкшие прислушиваться к самому сочетанию звуков в поэзии Пушкина, справедливо видя в нем живую иллюстрацию внутренних переживаний поэта, могли бы здесь услыхать действительно как бы торжественные отзвуки арфы Серафима: так много в них законченной гармонии духовной силы и красоты.
      Не забудем, что Пушкин писал "Стансы" в 1830 году, т.е. когда он был уже во вполне зрелом возрасте и находился в зените своей общепризнанной славы. Наша история не знает другого примера подобного литературного состязания между строгим по своим взглядам и мудрым русским архипастырем и свободолюбивым гениальным поэтом, в котором последний не только не устыдился признать себя побежденным, но и, как смиренный ученик, с благодарностью лобызал руку своего духовного наставника.
      (Напрасно о. С.Булгаков в своей статье "Жребий Пушкина" на основании заметки Пушкина 1835 г., где он называет митрополита Филарета "старым лукавцем", старается доказать, что в позднейшее время отношение поэта к Филарету Московскому не было положительным. Эта заметка могла быть внушена каким-либо случайным настроением поэта: по крайней мере, в своей критической статье, посвященной сочинениям Георгия Конисского, в 1836 г. он восхищается "умилительной простотой его красноречия".)
      Кто бы мог представить себе в таком положении Толстого, в своей гордой исключительности считавшего себя непогрешимым даже в религиозных вопросах и не терпевшего прикосновения к своим произведениям какой-либо критики, особенно со стороны духовных лиц. Быть может, под влиянием этого урока, полученного от мудрого святителя, Пушкин к концу жизни, по словам Плетнева, часто возвращался к беседам о Божественном Промысле, управляющем миром и направляющем его жизнь к благим целям, и благостным примиренным оком стал взирать на этот последний, несмотря на наличие в нем зла.
      Как мы уже видели ранее, сила Пушкина состоит в том, что он, в противоположность Толстому, никогда не отрывался от русской православной стихии и от постоянного соборного общения с народом, почерпая из него ту исключительную духовную мудрость, которую мы начинаем понимать только теперь, хотя он остается еще не раскрытым и не разгаданным до конца. Он углубил ее основательным изучением минувших судеб родной земли, что особенно помогло ему оценить кроткое смиренное величие родной Православной Церкви и те блага, какие принесло с собой восточное Православие нашему народу. Как мы видели, в "Борисе Годунове" он отметил со всею силою своего таланта преобладающее животворящее значение Церкви в строительстве русской общественной и государственной жизни.
      Ранее "Бориса Годунова", в 1822 г., написаны были его "Исторические записки" [18], где он в прозаической форме изображает исторические заслуги нашей Церкви и нашего духовенства перед русским народом. Православная вера навсегда определила, по его мнению, духовный облик последнего. Мы постараемся, однако, говорить его собственными словами, ибо у него каждая мысль заключена в точную, вполне соответствующую ей форму и каждое слово поставлено на своем месте: его нелегко ни заменить другим, ни переставить на другое место.
      "Греческое вероисповедание, - пишет Пушкин, - отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер... В отличие от западного - католического, составляющего "особое общество", т. е. как бы государство в государстве, наше духовенство жило неразрывно жизнью со своим народом, служа "посредником между ним и государем, как между человеком и Божеством". "Мы обязаны монахам нашей историей, следственно, и просвещением" (Исторические записки, 1822 г.).
      Духовенство пронесло и сохранило этот светоч сквозь мрачные годы татарского ига и тем помогло русскому народу сохранить свой национальный облик.
      "Нашествие татар, - пишет Пушкин в своей статье о русской литературе (Вступление), - не было, подобно наводнению мавров, плодотворным: они не принесли нам ни алгебры, ни поэзии". "Духовенство, пощаженное сметливостью татар, одно в течение двух мрачных столетий питало искры бледной византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свои беспрерывные летописи: архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами в тяжелые времена искушений и безнадежности" [19].
      Россия спасла "христианское просвещение" - не только для себя, но и для Европы, защищая ее от варваров. "Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна".
      Правительство, по мнению Пушкина, не сумело оценить в должной степени этого исторического значения нашего духовенства в деле просвещения и нравственного воспитания народа.
      Отдавая дань должного уважения государственной мудрости Екатерины II, "поместившей Россию на пороге Европы", Пушкин со свойственной ему правдивостью не мог, однако, ей простить того, что "Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностию. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии"...
      В нашей литературе редко можно встретить столь искреннюю и горячую защиту нашего обездоленного духовенства, внушенную нашему национальному поэту не только его здоровым русским православным чувством, но и тем "беспристрастием", какое он считал признаком истинного просвещения.
      Те же самые побуждения заставили его выступить убежденным апологетом родной Православной Церкви, против своего друга Чаадаева, увлекавшегося блестящими внешними культурными одеждами католичества и его монархическим устройством.
      Пушкин вступает с ним в настоящий богословский спор, хотя и признает, что он недостаточно вооружен для этого. Он решительно отвергает утверждение Чаадаева, что "мы черпали христианство из нечистого (т. е. византийского) источника", что "Византия была достойна презрения и презираема" и т. д.
      "Но, друг мой, - возражает Пушкин, - разве Сам Христос не родился евреем, и Иерусалим разве не был притчею во языцех? Разве Евангелие оттого менее дивно? Мы приняли от греков Евангелие и предание, но не приняли от них дух ребяческой мелочности и прений. Русское духовенство до Феофана было достойно уважения: оно никогда не осквернило себя мерзостями папства и, конечно, не вызвало бы реформации в минуту, когда человечество нуждалось в единстве. Я соглашаюсь, что наше нынешнее духовенство отстало. Но хотите знать причину? Оно носит бороду - вот и все, оно не принадлежит к хорошему обществу".
      Не отрицая культурного превосходства западно-христианского мира перед Россией, он говорит, что этим Европа обязана нашей Родине. Благодаря "нашему мученичеству", пережитому в то время, когда мы удерживали напор монголов, католическая Европа без помехи могла энергически развиваться. Что же касается единства, какое прельщало Чаадаева в католицизме, то Пушкин находит, что воплощение его надо видеть христианам в идее Христа, а не в папе. В своем последнем письме (1836 г.) он, как известно, клянется честью, "что ни за что на свете не захотел бы ни переменить отечества, ни иметь другой истории, как истории наших предков такою, как нам Бог послал". Так мог писать только истинный патриот, беззаветно любящий свою Родину и свою Церковь, принимавшей живое и плодотворное участие в строительстве нашей истории.
      Свое отрицательное отношение к католичеству Пушкин выразил и в статье "Современника", посвященной оценке деятельности архиепископа Георгия Конисского [20] в Белоруссии в связи с разбором его сочинений. С нескрываемым негодованием он описывает здесь гонение на Православие, воздвигнутое католическим фанатизмом. "Миссионеры насильно гнали народ в униатские костелы, ругались над ослушниками, секли их, заточали в темницы, томили голодом, отнимали у них детей, дабы воспитывать в своей вере, уничтожали браки, совершенные по обрядам нашей Церкви, ругались над могилами православных". Самого Георгия Конисского он считает героем и мучеником своего пастырского долга, ибо он дважды подвергался нападению католиков и оба раза с опасностью для жизни. С возмущением описывает он особенно второе покушение на жизнь Георгия Конисского, организованное иезуитскими воспитанниками в Могилеве. "Буйные молодые люди вломились в ворота (архиерейского дома), перебили окна, ранили несколько монахов, семинаристов и слуг, но, к счастью, не нашли Георгия, скрывшегося в подвалах своего дома".
      Чем выше ценил Пушкин Православие, тем более хотел, чтобы мы приобщили к нему и другие народы, вошедшие в состав нашего государства; в нашей религии он видел лучшее средство для того, чтобы умягчить их нравы и привить к ним русскую культуру, после чего они стали бы органическою частью русской державы. По пути в Арзрум, при виде диких кавказских горцев, он высказывает ряд глубоких мыслей о христианской миссии. Пушкин справедливо говорит, что в этой области мы еще не выполнили своего долга, и наша Церковь уступает в миссионерском рвении католической.
      Терпимость, какую мы проявляли всегда к иноверцам и даже язычникам, по его мысли, не освобождает нас от обязанности заботиться об обращении наших заблудших братьев на путь истины.
      "Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто из нас еще не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братьям, лишенным доныне света истинного. Так ли исполняем мы долг христианина?.."
      "Кавказ ожидает христианских миссионеров", - заключает он поучительную путевую записку о миссионерстве. <...>
      Пушкин знал, какое важное значение имела Православная Церковь и в исторической судьбе других славянских народов - сербов и черногорцев, и потому его песни западных славян иногда превращаются в гимны Православию, которое свято блюдет народ, готовый всегда идти за свою веру на смерть, как и Православная Церковь блюдет и укрепляет народ, угнетаемый неверными.
      Стихотворение "Видение Короля" нельзя назвать иначе, как похвалою мученичеству, нашедшей свое лучшее выражение особенно в следующих словах Короля:

      Православное мировоззрение Пушкина создало и его определенное практическое отношение к Церкви. Если о нем нельзя сказать, что он жил в Церкви (как выразился Самарин о Хомякове), то, во всяком случае, он свято исполнял все, что предписывал русскому человеку наш старый благочестивый домашний и общественный быт. Он посещал богослужение, исполнял долг говения, глубоко понимая значение исповеди и Святого Причастия для христианина, особенно в минуты тяжких душевных испытаний, как мы видим на примере Кочубея. С неподражаемым проникновенным настроением и теплотою поэт рисует состояние кающегося грешника и его духовного отца, принимающего на себя его греховное бремя, - в стихотворении "Вечерня отошла":

      Таких стихов нельзя создать только силою одного воображения, их надо пережить и перечувствовать.
      Подобно предкам, поэт не только помнит своих дорогих отошедших, но и поминает их церковной молитвой в нарочитые дни, заказывая о них панихиды. Он не забывал даже помолиться о повешенных декабристах, хотя делал это тайно, как признавался Смирновой, и не потому, что боялся обнаружить связь с ними пред лицом правительства, а потому, что находил излишним без нужды обнажать свои религиозные чувства пред другими, считая, что они тогда в значительной степени теряют свою внутреннюю ценность.
      Благочестивые фамильные предания и обычаи были для него священны. Он стоял здесь выше светских предрассудков. Следующий факт, отмеченный Вересаевым, наглядно рисует пред нами эту черту его нравственного характера.
      "В роде бояр Пушкиных с незапамятных времен хранилась металлическая ладанка с довольно грубо гравированным на ней Всевидящим Оком и наглухо заключенной в ней частицей Ризы Господней. Она - обязательное достояние старшего сына, и ему вменяется в обязательство 10 июля, в день праздника Положения Ризы, служить пред этой святыней молебен. Пушкин всю жизнь свою это исполнял и завещал жене соблюдать то же самое, а когда наступит время, вручить ее старшему сыну, взяв с него обещание никогда не уклоняться от семейного обета".
      Свои письма к жене он почти всегда заключает патриархальным родительским благословением, посылаемым детям, не отделяя в этом случае от них и саму Наталью Николаевну: "Целую Машу (дочь) и благословляю, и тебя тоже, душа моя, Христос с вами", - заключает он свое письмо Наталье Николаевне от 30 сентября 1832 г. из Москвы. "Благословляю Машку с Сашкой" (сыном), - пишет он также жене 27 августа 1833 г.
      Особенно трогательно было последнее родительское благословение, преподанное детям уже на смертном одре.
      Брак и семья, освященные церковным благословением, были для него святыней. Эта мысль глубоко укоренена в его творениях, проходя через них яркою нитью.
      Классический пример Татьяны, во имя святости супружеского долга отвергшей Онегина и заглушившей еще не угасшую любовь к нему в сердце, останется навсегда образцом истинно православного отношения к браку, навеки соединяющему "во едину плоть" мужа и жену, и нерасторжимому по самой своей природе.
      Не только Татьяна, но и ее мать Ларина, и ее няня соединены были по воле родителей с нелюбимыми супругами, однако остались им верными на всю жизнь во имя данного перед Богом обета.

      Мария Кирилловна Троекурова также проявила большую нравственную доблесть, отказавшись покинуть князя Верейского, с которым была только что против воли повенчана, сколько ни настаивал на этом Дубровский, явившийся ее освобождать. "Вы свободны", - сказал последний. "Нет, - отвечала она, - поздно. Я обвенчана, я жена князя Верейского". "Что вы говорите, - закричал с отчаянием Дубровский, - нет, вы не жена его, вы были приневолены, вы никогда не могли согласиться". "Я согласилась, я дала клятву, - возразила она с твердостью, - князь мой муж, прикажите освободить его и оставьте меня с ним".
      Поучительный пример патриархальных семейных добродетелей мы видим в домашней жизни Лариных (в "Евгении Онегине"), и особенно у Гриневых и Мироновых (в "Капитанской дочке"), нарисованных с особою любовью нашим поэтом.
      В то же время он выносит суровое осуждение Марии Кочубей, заплатившей за незаконную связь со своим крестным отцом Мазепой позором и сумасшествием.
      Пушкин оказал большое влияние на русское общество в смысле утверждения в нем здоровых и крепких семейных начал, не только своими произведениями, но отчасти и собственным примером, ибо он был нежным, любящим супругом и заботливым отцом, как это видно из его писем к жене и своим друзьям. Самая ревность об охране доброго имени своей жены, повлекшая за собою его роковую дуэль и смерть, истекала из его желания сохранить незапятнанной чистоту семейного очага, которой он искренно дорожил.


 

     Примечания