[3-5]   

Митрополит Анастасий (Грибановский)

Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви

      Объятый "скорбию великой", томимый страхом смерти и суда загробного, он ищет для себя безопасного духовного убежища от угрожающей ему погибели. Его тревоги, горькие слезы и вздохи непонятны окружающим людям и даже собственной семье, признавшей его не более как больным безумцем. В своем одиночестве он не знает, "куда ему бежать", "какой выбрать путь", пока таинственный юноша не указывает ему вдали стезю, озаренную светом.

      Услыхав эти слова, обрадованный странник без колебания бежит от мира, оставляя родной дом,

      Это стихотворение - столь глубокое по своей основной идее - почти не требует комментариев: "Странник" - это русский православный народ, издавна привыкший считать себя "странником" и пришельцем в этом мире. Его душа всегда рвется к свету, сердце ищет аскетического искупительного подвига, узким путем и тесными вратами ведущего христианина в Царство Божие.
      Чем более зрел духовно наш великий поэт, тем ближе он подходил к этому исконному народному идеалу. Его общее мировоззрение и умозрение поднимались постепенно на одну высоту с его окрыленным поэтическим творчеством, представлявшим собою, по слову Белинского, "землю, проникнутую небом".
      Разочарования семейной жизни, быть может, еще более охладили его привязанности к этому обманчивому преходящему свету, и самый ум его становится все более религиозным, как он сказал некогда о Гете.
      Сознание суетности всего земного невольно обращает взор человека к Богу, и душа ищет утешения в молитвенном общении с Ним.
      Религиозно-молитвенное умиление нередко касалось души поэта: об этом отраженным путем свидетельствуют многие из его творений. Что может быть трогательнее простого сердечного молитвенного причитания, каким няня старается успокоить непонятную для нее тоску Татьяны:

      Не подлежит сомнению, что здесь поэт воскресил воспоминания своего детства, когда его няня, прославившаяся навсегда через своего великого питомца, крестила его дрожащей рукой при тихом свете вечерней лампады. Умиротворяющее влияние последней глубоко запало в душу поэта, который нередко пользуется ею, как дорогим ему символом в своих произведениях.
      Духовным умилением насыщены многие страницы "Бориса Годунова": оно дышит в устах Пимена, Грозного царя, о котором вспоминает последний, в предобеденной молитве, которую читает мальчик в доме Шуйского, и в трогательном рассказе патриарха о чуде от мощей царевича Димитрия, и, наконец, в завещании сыну самого Бориса, когда он, принимая схиму, отходит от этого мира со словами покаяния и примирения на устах.
      Даже наиболее возвышенные страницы Корана, в которые углубляется поэт, настраивают его лиру на величественные религиозно-молитвенные мотивы:

      Но особенно его сердцу были близки, конечно, наши вдохновенные, проникновенные православные молитвы, по его собственному признанию, "умилявшия" его душу. Такова особенно великопостная молитва Ефрема Сирина - этого певца покаяния, и величайшая из всех других "Молитва Господня": ту и другую он воплотил в высоких, вдохновенных стихах. Поэтическое переложение первой мы все изучали с детства. Гораздо менее известна художественная одежда, в какую поэт попытался облечь вторую.

      Сохранив почти неприкосновенным весь канонический текст евангельской молитвы, Пушкин сумел передать здесь и самый ее дух, как мольбы детей, с доверием и любовью обращающих свой взор из этой земной юдоли к Всеблагому своему Небесному Отцу.
      "Капитанская дочка", оконченная только за сто дней до смерти поэта и являющаяся как бы его литературным и вместе духовным завещанием для русского народа, вместе с другими особенностями русского быта рисует нам и веру наших предков в силу молитвы - этого утешения "всех скорбящих", которая дважды спасает от опасности Гринева в наиболее критические минуты его жизни.
      Но если где мы видим подлинную исповедь поэта, "странника", то это в одном из предсмертных его стихотворений, которое было открыто в его бумагах значительно позже его смерти и напечатано впервые в "Русском Архиве" только в 1881 г.
      Оно связано с таинственным видением, предуказавшим поэту уже скорый исход из этого мятежного мира в страну вечного покоя.

(исповедуется поэт-странник) -

      Так в тихом сиянии веры открывался для него град Божий, это небурное "убежище" для всех пришельцев этого мира - и его смятенное тоскующее сердце успокаивалось в лоне милосердия Божия, которому он вручал свою душу. Его кончина, как увидим после, и была именно таким успокоением, в которое он вошел подлинно "тесными вратами" и "узким путем" своих предсмертных страданий.
      Изведав на собственном опыте трудность борьбы с греховным соблазном, Пушкин умел снисходить и к немощам своих ближних. Он предпочитал "милость к падшим призывать" вместо того, чтобы бросать в них камнем осуждения.
      В то время как Достоевский своим, по временам, подлинно "жестоким" талантом разверзает пред нашим взором бездну зла и долго держит нас над нею, гармоническая муза Пушкина не выносила соприкосновения с глубинным злом. Замечательно, что у него почти нет ярко выраженных глубоко трагических или отталкивающих порочных типов, кроме, быть может, Скупого рыцаря. Всякую дисгармонию, какую он встречает в жизни, он стремится в конце концов разрешить в светлый аккорд.
      Так он примиряет нас и с коварным и вероломным, по его изображению, Борисом Годуновым, подчеркивая его очистительные страдания на закате жизни, и даже с таким закоренелым преступником, как Пугачев, когда рисует картину его публичной казни. Последняя сама по себе является уже искуплением за его многочисленные злодеяния, но когда мы читаем о том, как Пугачев, стоя на эшафоте, сделал несколько земных поклонов при виде кремлевских соборов и, кланяясь во все стороны народу, говорил прерывающимся голосом: "Прости, народ православный; отпусти, в чем я согрешил пред тобою... прости, народ православный!", то мы действительно готовы вместе с автором простить умирающего злодея, предавая его кающуюся душу праведному и вместе милостивому суду Божию.
      Все это характеризует Пушкина как нашего подлинно великого национального православного поэта, неотделимого от русской народной стихии.
       Главное, что сближало его с народом в чисто духовной области, - это гармоническая ясность духа и смирение - смирение не только сердца, но и ума - что так легко открывает путь к вере. Академик Струве [14] в своей глубокой статье "Дух и слово Пушкина" правильно истолковал самую сердцевину нравственного облика великого поэта, когда написал о нем следующие строки: "Основной тон пушкинского духа, та душевно-духовно-космическая стихия, к которой он тянулся как творец-художник и как духовная личность, можно выразить словосочетанием "ясная тишина"... Но "за этой доступной и естественной человеку ясной тишиной" он "прозревал неизъяснимую Тайну Божию, превышающую все земное и человеческое, и пред этой Тайной Божией смиренно и почтительно склонялся. Да, его припадание к Тайне Божией было действием, можно сказать, стыдливым" (с. 8-9).
      Чисто русскими православными чертами рисуют его духовный облик в пору его зрелости его современники, а также его прозаические произведения, где он вполне определенно, без всяких поэтических покровов исповедует свои общие взгляды и убеждения. Из живых свидетелей на первом месте стоит Александра Осиповна Смирнова [15] (урожденная Россет, бывшая фрейлина у государынь императриц Марии Феодоровны и Александры Феодоровны) - женщина большого ума, утонченного образования и вкуса, и высокой религиозной настроенности. Она была дружна с Пушкиным, глубоко ценила и чутко понимала великого поэта. Хотя ее "Записки", изданные ее дочерью О.Н. Смирновой, подвергаются в некоторых своих частях сомнению со стороны их исторической точности, однако ими пользуются все биографы Пушкина, поверяя их, где нужно, конечно, другими историческими данными. В них рассеяно множество ценнейших заметок, обрисовывающих нравственный образ Пушкина после 1826 г., когда характер его уже почти сложился. Духовная близость и взаимное доверие, которое соединяло Пушкина со Смирновой, делали его особенно откровенным с своею собеседницею. Он поверял ей святая святых своей души, которое стыдливо скрывал от других. В ее просвещенном салоне он встречался с самыми выдающимися по своей духовной культуре и по своим дарованиям русскими людьми того времени, из коих большинство были его близкими и искренними друзьями. Это были: Жуковский, Гоголь, Вяземский, Хомяков, А. Тургенев, Полетика и др.
      В этой избранной среде, насыщенной высокими духовными интересами, велись оживленные беседы на литературные, исторические и философские темы. Нередко затрагивались здесь и глубокие религиозные вопросы, при обсуждении коих особенно ярко блистал тонкий диалектический ум Хомякова, отмеченный широкими богословскими познаниями и поэтическим даром. Поэтический талант, как и самая живость темперамента, невольно роднили его с Александром Сергеевичем. Впечатлительная и все испытующая душа Пушкина чутко отзывалась на все "вечные" запросы человеческого духа и заставляла его принимать самое оживленное участие в этих серьезных дружеских беседах, где он занимал нередко доминирующее положение. Его друзья, привыкшие преклоняться перед его поэтическим гением, который был его лучшим учителем, должны были отдать дань глубокого уважения меткости и остроумию его логических суждений, бывших, очевидно, скорее плодом "ума холодных наблюдений", чем творческой интуиции. В религиозной области Пушкин был в это время не только чуждым всякого скептицизма, но нередко поражал своих собеседников ортодоксальностью взглядов. Он не боялся исповедовать их здесь с мужеством убежденного христианина.
      Однажды Смирнова повторила перед ним ходившие тогда упорные слухи о неверии его. Пушкин расхохотался и сказал, пожимая плечами: "Разве они считают меня совершенным кретином?" (Записки О. А. Смирновой, изд. "Северного Вестника", СПб., 1895). Значение религии, по его мнению, неизмеримо: "Она создала искусство и литературу, без нее не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности". Исходя из этого, он сожалел, что "во Франции после XVII века религиозный элемент совершенно исчезает из произведений изящной словесности" и что "гуманизм сделал французов язычниками" (с. 148-149).
      Он открыто порицал французских писателей XVIII века за их нравственный "цинизм" и вольнодумство. Даже Руссо он считал писателем "безнравственным", ибо идеализировать запрещенные страсти безнравственно. Но особенно он негодует на своего прежнего кумира Вольтера (которого он называет в другом месте "Фернейским оракулом"), соблазнившего его "своим гнусным произведением о Жанне д'Арк" написать поэму, которая "тяготит его совесть" и о "которой он не может вспомнить без краски стыда" (с. 191).
      Но зато он высоко ставит Ламартина и Расина: у первого он видит "прекрасный талант, чуткую любовь к природе и религиозно настроенный ум". "У Расина было глубокое религиозное чувство. Чуть встретишь у него упоминание о природе - и сейчас же мысль его возносится к ее Творцу" (с. 193-194). Английскую литературу Пушкин предпочитает французской, потому что, несмотря на влияние гуманизма, появившегося в Англии ранее, чем во Франции, она "осталась христианской" (с. 148). Он находит, что у Байрона было "положительное религиозное чувство, хотя его и обвиняют в атеизме, не читая его", (с. 195) и часто восторженно говорит о Мильтоне.
      Когда Смирнова спросила его мнение о "Прометее" Шелли, Пушкин ответил: "Я не признаю, чтобы возмущение против Бога могло освободить нас от наших жизненных зол; это - софизм, это - архилживо; возмущение против Бога только ожесточает людей<...> Страдание, принимаемое с непокорным духом, никого не освобождает. Это все равно что сказать, что Бог, Который есть любовь, терзает человечество для того, чтоб наслаждаться его страданиями. Все это совершенно ложно. Данте, Шекспир, Мильтон, Гете, Байрон никогда не проповедовали такого чудовищного софизма" (с. 205).
      Неотразимое впечатление производил на него Данте своею "Божественною поэмою". Читая ее, он понял, что "прекрасному надлежит быть величественным" (с. 185). Жуковский однажды в том же кружке коснулся психологии атеистов, сказав, что между ними "много фанатиков". Пушкин, по словам Смирновой, прибавил насмешливым тоном: "Я часто задаюсь вопросом, чего они кипятятся, говоря о Боге? Они яростно воюют против Него и в то же время не верят в Него. Мне кажется, что они даром теряют силы, направляя удары против того, что, по их же мнению, вовсе не существует" (с. 190). Ему чужды и непонятны были не только атеисты, но "деисты, которые не любят Бога даже тогда, когда верят в Него, и не признают того, что один Бог есть принцип всякой любви" (с. 195). Прочитав "Скупого рыцаря", Смирнова сказала, что в нем есть нечто Пушкин воспользовался этим, чтобы перед нею и другими собеседниками - Жуковским, Вяземским, Тургеневым и Карамзиными (у которых на этот раз все они собрались) - изложить свой взгляд на сатану и природу злых духов вообще. "Золото, - сказал он, - есть дар сатаны людям, потому что любовь к золоту была источником большого количества преступлений, чем всякая другая страсть. Маммон был самый низкий и презренный из демонов".
      Он потом стал развивать мысль о том, что сатана искушает человека из ненависти к нему, ибо последний свободнее павшего Денницы, укоренившегося во зле.
      "Я вижу, что у тебя самые правоверные воззрения насчет лукавого", - заметил с некоторой иронией Тургенев. "А кто же тебе сказал, что я не правоверный, - возразил Пушкин. - Я верю Библии, - продолжал он, - во всем, что касается сатаны; в стихах о падшем духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская истина. Безобразие никого не искусило, и нас оно не очаровывает".
      Если же в средние века диавола изображали в ужасном отвратительном виде и "его уродливость не мешала колдуньям поклоняться ему", то это "свидетельствует о развращенности человечества, которое подчас преклоняется пред всевозможными, особенно нравственными уродливостями, возводя их в красоты. Обожали ведь даже Марата", - заключил он" (с. 209-210).
      Его душа отвращалась от всякого нравственного безобразия, потому что все подлинно божественное открывалось ему сквозь призму красоты. "Красота, истина, симметрия есть выражение Верховного Существа", - цитирует он одного неоплатоника. "Но платоники не сумели осуществить прекрасного, которое и есть добро в действиях; они только мечтали об осуществлении его. Только христианство осуществило этот союз".
      Если Платон пленяет его высотою своих созерцаний, то не менее удивляется он Аристотелю, с непоколебимой логикой доказывавшему существование Бога рассудком (с. 180).
      Однако его собственная уверенность в бытии Божием покоилась не на рассудочных основаниях, а на свидетельстве внутреннего опыта.
      Близкое знакомство с философским учением Локка и Юма привело его к убеждению, что "человек нашел Бога именно потому, что Он существует. Нельзя найти то, чего нет, даже в пластическом искусстве".
      Идея Божества прирождена нам. Особым таинственным внутренним инстинктом мы познаем иную потустороннюю действительность. "И эта действительность столь же реальна, как все, что мы можем трогать, видеть и испытывать. В народе есть врожденный инстинкт этой действительности, т.е. религиозное чувство, которое народ даже и не анализирует" (с. 162).
      Так наш великий национальный поэт, проблуждав по распутьям шатающейся человеческой мысли, снова возвратился к непосредственной народной вере, привитой ему его знаменитой няней в детстве.
      У народа же он, по-видимому, научился читать Писание как источник вечной мудрости, в коем, по его словам, "находишь всю человеческую жизнь".
      Он не только имел Библию настольною книгою сам, но и хотел, по примеру англичан, приучить читать ее своих детей.
      Когда Хомяков [16] повторил известное возражение против этого, состоящее в том, что "в Библии есть вещи неприличные и бесполезные для детей; хорошая священная история гораздо лучше", Пушкин, отражая опять народное воззрение на эту святую Книгу, с горячностью воскликнул: "Какое заблуждение! Для чистых все чисто; невинное воображение ребенка никогда не загрязнится, потому что оно чисто<...> Поэзия Библии особенно доступна для чистого воображения передавать этот удивительный текст пошлым современным языком - это кощунство даже относительно эстетики, вкуса и здравого смысла. Мои дети будут читать вместе со мною Библию в подлиннике". "По-славянски?" - спросил Хомяков. "По-славянски, - подтвердил Пушкин; - я сам их обучу ему" (с. 163). Здесь в нем еще раз заговорил здоровый народный инстинкт, который он чувствовал, очевидно, глубже, чем прославленный корифей славянофильства Хомяков.
      Как ни высоко ценил Пушкин величавый и благозвучный славянский язык, на каком одном употреблялась тогда Библия (ибо русского перевода еще не существовало в то время), он должен был пользоваться и французским ее переводом, как это видно из его писем к брату: французский язык, знакомый ему с детства, мог иногда помочь ему лучше прояснить для себя библейский текст там, где славянский перевод не был достаточно вразумителен. Он прочитал Библию, по собственному признанию, "от доски до доски". Но он не только читал, а и изучал ее, пока она не покорила его своею внутреннею всепобеждающею силою. Пушкин по своему внутреннему духовному существу был глубоко нравственный человек, что отразилось и на его творчестве. Быть может, он был даже самым нравственным из наших писателей, как выразился о нем один исследователь. Он ясно сознавал и чувствовал грани, отделяющие добро от зла, противопоставляя их одно другому. Почти все его герои носят ярко выраженный нравственный характер: в лице их он возвышает добродетель и клеймит порок и страсть. Его личные падения были плодом порывов страстного чувства и слабости воли, но отнюдь не потемнения нравственного сознания или усыпления совести, отличавшейся у него на самом деле большою чуткостью. Голос совести явственно звучал в его душе всегда, служа источником его постоянного нравственного обновления, после его страстных увлечений на пути греха. В минуту борьбы со злом и особенно, когда оно облечено было в красивую форму, с тем "волшебным демоном", который смущал его еще с детства своим "сомнительным и лживым идеалом", он находит для себя источник просветления и укрепления в Библии, бывшей для него воплощением истины и правды. Поэтический дар невольно заставляет его и здесь искать художественных образов, какие служили бы олицетворением добра, а не зла, ибо гений и злодейство для Пушкина несовместны по своей природе: "прекрасное должно быть величавым" и, следовательно, чистым. Библия и открывает перед ним эти величавые чистые и прекрасные образы, полные истинной поэзии. Если Байрон пытался опоэтизировать Каина, то Пушкина пленял особенно облик Моисея, которого он называет "Титаном, величественным в совершенно другом роде, чем греческий Прометей и Прометей Шелли. Он не восстает против Вечного, но следует Его воле. Он участвует в делах Божественного Промысла, начиная с Неопалимой Купины до Синая, где он видел Бога лицом к лицу. И умирает на горе Нево один перед лицом Всевышнего. Только в Боге может найти успокоение этот великий служитель Божий. Никогда и нигде Моисей не говорит о личных чувствах. Замечательное лицо для поэмы" (Записки А.О.Смирновой, с. 195). В таком восприятии облика великого пророка и вождя народа израильского Пушкин, сам того не замечая, уже переходит из чисто поэтического его созерцания в область богословского умозрения, которое также не было чуждо его великому духу. Иов с его страданиями, на которые он жалуется своим друзьям и прежде всего Самому Богу, стоит, по мнению поэта, ближе к обыкновенным людям; поставленный с такою силою в речах его и его друзей вопрос о происхождении и значении страданий и о несоответствии добродетели и благополучия на земле, по-видимому, глубоко волновал Пушкина, и потому он ценил эту священную книгу особенно высоко, так же, как и Байрон; по словам Киреевского, он хотел изучать еврейский язык, чтобы глубже проникнуть в смысл ее подлинного библейского текста (И. И. Лапшин. "Трагическое в произведениях Пушкина". - Белградский Пушкинский сборник (Белградский Пушкинский сборник. С предисловием академика А.И.Белича, под ред. Е.В.Аничкова. Изд. Пушкинского комитета в Югославии. Белград, 1937. - Прим. сост.), с. 183). Из книги пророка Исаии он заимствовал, как мы видели, образ своего "Пророка". Его отрывок "Юдифь" и "Подражания Песни Песней" показывают, насколько он внимательно изучал и эти священные книги Ветхого Завета, из коих последняя была, понятно, особенно близка ему по своему поэтическому изложению. Из писем его к Чаадаеву мы знаем, что он "удивлялся" и "псалмам" Давида. Цитата, приведенная им здесь же из Екклезиаста, говорит о близком знакомстве его и с книгою этого ветхозаветного мудреца.


 

     Примечания