Воспоминания о бабушке - это самые живые и самые светлые воспоминания моего детства. Светлы они и в переносном, и даже в буквальном смысле слова...
     Яркий зимний день на пороге весны, воскресенье. Сегодня бабушка водила нас, внуков, причащаться за ранней обедней. Нас разбудили непривычно рано, затемно, совсем, нам казалось, ночью. Умывшись и надев приготовленные с вечера рубашки и курточки, мы, не завтракая, пустыми московскими улицами пошли в церковь. Было темно, на небе виднелись звезды, морозило. А сейчас, когда мы возвращаемся, - повсюду солнце, чувствуется март.
     Дома - поздравления, накрытый белоснежной скатертью стол, роскошный по военному времени завтрак. У всех радостные лица. И особенно светлая - и ясностью глаз, и освещающей лицо улыбкой, и солнечными зайчиками в седых волосах - бабушка, торжественная, счастливая. Морщины на ее лице стали как-то незаметны, и зашедшая за чем-то соседка удивленно говорит ей: "Евдокия Романовна, а ведь вы сегодня помолодели". И надо видеть, с какой доброй и скромной улыбкой бабушка машет рукой - дескать, полно вам! Скоро ей опять на кухню, в кладовку, но сейчас - ее время, ее праздник...
     Еще мне вспоминается лето. Мы все в деревне - у дедушки, заштатного священника. Сегодня чьи-то именины, собрались родные, гости. Нам, детям, сегодня меньше внимания, целый день мы где-то бегаем без надзора, во время обеда стол для нас накрывают отдельно от взрослых, после обеда разрешают не спать, и сейчас мы увлечены какой-то игрой - словом, сегодня всё необычно. Жарко, мне давно уже хочется пить, но я боюсь упустить что-нибудь интересное. Наконец все-таки упрашиваю ребят, чтобы без меня не разрушали крепость, и опрометью бегу в дом. Взрослые собрались на террасе за чаем. Бабушка в простенькой, но, как и всегда, идеально чистой, отглаженной белой кофточке, с милой стариковской улыбкой, посмеиваясь сама над собой, о чем-то рассказывает. Я подбегаю и прижимаюсь к ней, мне не до разговоров, мне нужно скорее возвращаться к ребятам. От нетерпения я дрыгаю ногой, а бабушка, слегка обняв меня, все продолжает о чем-то говорить. "Бабушка, бабушка...", - скороговоркой бормочу я и тормошу ее. "Ну, что тебе, дедушка?" - баском говорит она и приближает ко мне лицо с добрыми, ясными глазами...
     Много таких отрывочных воспоминаний детства полны для меня тепла и света.

     Это просто счастье, что именно моя бабушка вводила меня в жизнь. Она была убежденной и просвещенной христианкой, она открыла мне Бога и научила любить Его. Бабушке был совершенно чужд тот безнадежно-равнодушный взгляд на религиозное воспитание детей, который теперь нередко встречается у пожилых людей. Всегда, несмотря на противодействие и даже подчас оскорбления, она старалась делать, как она говорила, дело Божие. И какой такт, какое благородство, какой высокий личный пример жизни, христианского характера она при этом показывала!
     Поистине свет ее светил пред людьми, и они, видя ее добрые дела, прославляли, может быть, бессознательно, сами того не зная, общего нашего Небесного Отца.
     Главное, что привлекало в бабушке, - это ясность и цельность ее духовного облика. Скромная русская простота, - и в то же время удивительное изящество души (у меня почему-то образ бабушки ассоциируется с простенькой и милой травкой наших лугов - "богородициными слезками", которую сама бабушка очень любила). Участливая стариковская доброта, благодушие, мягкая шутливость, уступчивость в мелочах - и прямота, твердость во всём действительно важном. Нас, внуков, она никогда не баловала, но и не ворчала без толку. И никогда никакой фальши, никакого ханжества. Дети всё это ясно чувствуют.
     Бабушка никогда не кривила душой, слово ее было правдиво и твердо. Такая независимость, самобытность теперь нередко вытесняется в человеке выгодным приспособленчеством к стандартам, общепринятым взглядам и влияниям, которым он постоянно подвергается извне (детский сад, школа, работа, радио, телевидение, печать). Бабушка избежала такой духовной стереотипности. Но надо заметить, что ей было чуждо и обычное для стариков ворчливое сожаление: вот-де, в наше время было не то, что теперь, а куда лучше. Она радостно признавала все то действительно хорошее, что дает сейчас людям жизнь.
     А ее собственная жизнь была куда как нелегка! Бедная крестьянка Симбирской губернии, она совсем еще молодой осталась вдвоем с маленьким сыном (моим будущим отцом), и до самой революции, около двух десятков лет, ей пришлось жить в кухарках, главным образом, как я помню из ее рассказов, в больших волжских городах: в Нижнем, Казани, Самаре, Саратове, Астрахани. "Хозяевами" ее была семья адвоката. И вот знаю, что это может показаться преувеличением, но все-таки скажу, что вряд ли я встречал другого человека с такой цельной внутренней и внешней культурой, как эта бывшая крестьянка-кухарка. Замечателен был ее интерес к знаниям - тот трогательный интерес и бескорыстная любовь простого человека к знанию, которые теперь то ли не очень бывают заметны, то ли стали реже встречаться. Несмотря на пресловутый закон о "кухаркиных детях", бабушка вывела своего сына в студенты Казанского Императорского (как тогда говорили) университета. Помню, когда у нее выдавалась свободная минута, она любила почитать. Она как-то очень умно и полезно знала русскую культуру, вернее - жила в ней, органически с нею сжилась. Не всегда она могла дать исчерпывающие ответы на мои бесконечные детские вопросы, вопросы современного школьника, но я чувствовал: самое главное она знает, даже когда простодушно отвечает: "А я, внучек, этого не знаю". Чего стоил один ее разговор - мудрая, простая русская речь, живая и неизменно честная.
     Теперь я понимаю, что такая уверенная оценка духовных ценностей выработалась у бабушки благодаря ее ясному христианскому миропониманию. Ее разум был просвещен светом Христовым, и никакие хитросплетения жизни не могли ее запутать.
     Перед самой войной у нас случилось несчастье: тяжело и надолго заболел отец. Целых шесть лет он, сам врач, понимавший свою обреченность, был прикован к постели. А это были годы военных лишений, когда и все почти вокруг нас жили трудно, впроголодь. Не хочется вспоминать, как тогда пришлось жить нам...
     А пожалуй, нет - хочется. Странно сказать, но даже об этом тяжелом времени остались какие-то детски неконкретные воспоминания как о чем-то беспечальном, наполненном живым интересом. То есть я могу ясно вспомнить о многих печальных событиях, например о потере карточек на продукты, но это я вспомню только нарочно, а так, подсознательно, оставшееся от прошлого - все-таки светло...
     Но на бабушку тогда легли основные домашние заботы обо всем семействе, включая трех малолетних внуков (один из нас тогда, в начале войны, был еще грудным ребенком). Нужно ли говорить о том, как тяжело ей тогда приходилось! Но уныния не было. Только иногда она говорила непонятные мне тогда слова: "Бог посетил нас".
     Часто бабушка была вынуждена просить о чем-то других, и я, в то время очень застенчивый, гордый и обидчивый мальчик, всегда удивлялся тому, как просто и достойно она это делала и как охотно все шли ей навстречу.
     Бабушка и сама любила - именно любила - помогать другим. Так, из своих буквально нищенских в то время средств она очень спокойно, как нечто само собой разумеющееся, отделяла некоторую часть нищим, которых в то военное время было великое множество, особенно при московских храмах.
     Уважали бабушку все. Это единодушие, пожалуй, даже удивительно, если учесть, с одной стороны, ее прямой характер, а с другой - тот "коллектив", в котором мы жили. Наша коммунальная квартира представляла собой старинный барский особняк в центре Москвы (в шестидесятых годах его снесли). В коридор выходило десятка два комнат, и жили в них самые разные люди: здесь были и профессор математики, и безнадежный, худющий, как скелет, алкоголик, спортсмен-чемпион, дворник, дряхлеющая представительница аристократической фамилии и многие, многие другие. Кухня же была общая, на всех - одна длинная раковина с двумя кранами. Рассказывать о том, что происходило в такой квартире, не буду: это и увело бы в сторону, да и, как говорится, не нахожу красок.
     Мы, дети, подростки, были в курсе всех квартирных страстей. Но я не помню случаев, чтобы в самозабвенной баталии принимала участие бабушка. Напротив, к ней обычно обращались после бесплодных споров. "Евдокия Романовна, рассудите нас", - говорят ей, бывало. Она слушает, неодобрительно качает головой, а потом мягко, но твердо скажет: "Судить вас меня никто не ставил, а сделать нужно все-таки вот так, так будет справедливо". И спорившим нечего было возразить. Кто-то из них оставался, может быть, недовольным, но - худой мир лучше доброй ссоры. Придя после этого в комнату, бабушка в ответ на неудовольствие кого-нибудь из моих родителей ("И сколько можно этим заниматься! Как не надоест связываться!") с удивленно-виноватой улыбкой отвечала: "Да ведь как же иначе? В Евангелии-то что сказано о миротворцах?"
     Без громких фраз она делом, самой своей жизнью, бодростью в несчастьях, неизменной благожелательностью показывала, какими бывают настоящие христиане. Людей влекло к ней, и без какой-либо специальной словесной проповеди она оказывала на них, как я думаю, очень сильное религиозное влияние. В субботу перед всенощной к бабушке то и дело стучались соседи: "Евдокия Романовна, возьмите поминание!" Все поминания - а их насчитывалось штук пять (причем давали их иногда люди, о которых никто этого и не подумал бы), - все поминания бабушка складывала в чистейший холщовый мешочек, в котором на следующий день она приносила от ранней обедни просфоры.
     Бабушка никогда не наказывала меня и не пугала наказаниями (насколько я помню), но мои проступки она настолько серьезно принимала к сердцу, что для меня заранее лишались сладости многие запретные плоды. Огорчить бабушку было неприятно, и, скрепя сердце, я вынужден был отказаться от набега на чей-то сарай в углу двора, и от "мужского" разговора с ребятами, и от многого другого.
     Не знаю, чем это объяснить, но в детстве между мной и братом нередко вспыхивали по пустякам ожесточенные споры, переходившие иногда в драки. Бабушка вмешивалась, "увещала", примиряла и обязательно требовала самого трудного для меня: чтобы мы помирились, обнялись. У брата был открытый, общительный характер, он быстро мирился и на всё соглашался, а я, бывало, насупившись, только отрицательно мотаю головой. Бабушка подталкивает меня к брату и, нагнувшись надо мной, тихонько просит: "Ну же, если любишь меня, обними его".
     Как никто другой бабушка могла вникнуть в мои интересы. Может быть, это и естественно, ведь она приближалась к тому, чтобы по евангельскому завету - как ребенок - перейти в иную жизнь, в Небесное Царство.
     И уже здесь, на земле, она получила, думается, свою первую награду: радостную умиротворенность души, проявлявшуюся иногда даже в ее внешности.
     Эта умиротворенность наложила свой отпечаток и на ее кончину. Смерть бабушки была такой "непостыдной и мирной", что я не могу себе представить лучшего конца земного пути человека, готовящегося к "доброму ответу на Страшном Судище Христовом". Она тихо скончалась ранней весной, в самый день Ангела моего отца (тогда уже покойного), в теплый и светлый день святого Алексия, человека Божия. За несколько часов до ее смерти я сидел у большой старинной голландской печи, рядом с сундуком, на котором за занавеской всегда спала бабушка. Последние дни ей нездоровилось. "Боря, почитай мне", - тихо попросила она. Я раскрыл на закладке лежавший сверху в стопке книг Новый Завет и начал читать главу из Евангелия от Иоанна о воскрешении Лазаря. Подняв от книги голову, я увидел на глазах у бабушки слезы. "Бабушка, что ты? Больше не читать?" Она медленно положила руку мне на голову и, как будто не слыша моего вопроса, тихо и одушевленно прошептала: "Боря, всегда помни и люби Его". И на мой недоуменный взгляд горячо пояснила: "Его - Христа Спасителя!" Помолчав немного, она попросила: "Почитай-ка мне, внучек, еще вот это", - и указала глазами на лежащую здесь же книжечку - акафист святому Алексию, человеку Божию.
     Вечерело. Лучи заходящего солнца мягко освещали комнату. За приоткрытой форточкой стихал воробьиный гомон, уступая месту негромкому перезвону весенней капели. А бабушка радостно слушала...
     Милая бабушка, никогда не оставляй меня!