Можно ли человека любить и ему не доверять? Можно. Истинная любовь к человеку совсем не означает обоготворения всех его качеств, и преклонения пред всеми его действиями. Истинная любовь может замечать и недостатки человека, столь же остро, как и злоба. Даже еще острее. Но любовь, не как злоба, а по своему, по любовному относится к недостаткам человека. Любовь бережет и спасает человеческую душу для вечности; злоба же топит, убивает. Любовь любить самого человека; не его грехи, не его безумие, не его слепоту... И более остро, чем злоба, видит все несовершенство этого мира.
     Подвиг прозорливости духовной: - видеть все грехи людей и судить все зло и, при этом, не осудить никого... Только свыше озаренный человек способен на такую любовь.
     Да, можно любить, и - не доверять. Но, не есть ли доверие признак души открытой, и не есть ли открытость свойство любви? Нет, любовь - шире открытости. И без открытости души, в этом мире, может быть любовь... Старец Амвросий Оптинский или Преподобный Серафим любили людей пламенной любовью, и, в Духе, служили им. Однако, не всем открывались, и открывались мало; хранили душу свою от людских взоров, проникая своим взором в души людские. Духовник на исповеди совсем не открывает своей души исповедующемуся. Но душа истинного духовника открыта - не обнаружением, но любовью; и через любовь обнаруживается в мире.
     Старец не всегда и не всем открывает все, что знает от Бога. Но, сообразуясь с состоянием каждого, к каждому подходит соответственно.
     Мать, которая не все, что приходит ей на мысль, говорит своему ребенку, не по нелюбви скрывает, но по любви не доверяет, а являет именно ребенку свою любовь, скрывая от него все ему неполезное, до чего не дорос он еще, чего не может принять в свое незрелое тело, и в свою незрелую душу.
     Неискренность, не непосредственность, не простота, как и "недоверчивость", - могут быть благими... Врач не все открывает больному, начальник - подчиненному, учитель - ученику.
Состояние и возраст, вместимость и приготовленность определяют предмет и истину, являемую в мире.
     Кораблю подобна человеческая душа. Корабль имеет подводную часть, и душа должна иметь свое невидимое для мира сознание. Не "подсознание", но укрываемое, - ради блага истины - сознание. Злое утаивать надо, чтобы никого не замарать. Доброе утаивать надо, чтобы не расплескать. Утаивать надо ради пользы всех. Скрывание душой своего зла иногда бывает необходимостью духовной; скрывание своего добра почти всегда бывает мудростью и праведностью.
     Не всякая "не прямота" есть неправда; и не всякое "недоверие", есть измена последнему доверию.
     Последнее доверие можно иметь лишь к Богу Триединому, и ко всем Его законам и словам. Недоверие же к себе есть всегда мудрость, и всякое подлинное, положительное недоверие, по любви, к другим есть продолжающееся святое недоверие к самому себе... Ибо не волен бывает, подчас, в своих делах и словах человек, мятется во зле, и сам не отдает себе в этом отчета.
     "Не во всем доверять себе"... - это имеет глубокий и спасительный смысл. Свой опыт, свой ум, свое сердце, своя мысль, свое настроение... все это шатко, бедно и неопределенно; здесь нет абсолютного предмета для доверия... А от недоверия ко всему шаткому проистекает всесовершенное и безграничное доверие к Богу Триединому.
     Ближним, столь же нельзя доверять (и столь же можно!), как себе; а себе - лишь по мере своей согласованности с Откровением Божьим, с волей Христовой, открытой в мире, и открывающейся в душе.
     Лишь духовным отцам и руководителям - истинным и испытанным - во Христе, можно всецело доверять себя, более, чем себе, и предавать свой слух и свою душу во имя Бога.
     Ближний же мой, друг мой, есть лишь частица меня самого (ибо он частица всего человечества, коего я - частица). Следствия первородного греха, страсти, - присущи и ему, и мне. Конечно, в разной мере и в различных оттенках, но как он, так и я - мы имеем основание - не доверять своей, пока еще двойственной природе и не преображенной воле. Мы действуем, почти всегда, "по страсти", с примесью греховного, а не "бесстрастно"; не свободно - во Христе.
     Я, действительно, изменчив, непостоянен; колеблюсь различными "приражениями" лукавого и чистота глубины души моей, то и дело замутняется поднимающимся со дна ее илом. Ближний мой так же изменчив как я, и столь же способен на доброе, как и на злое.
     Я нуждаюсь в постоянной проверке себя, и ближний мой - так же. Я должен без устали проверять свои действия в мире: "по Богу ли" они? Проверки требует не только злое, но и "доброе" мое, ибо злое часто бывает очевидно, тогда как доброе лишь кажется "добрым", а на самом деле бывает злым. Впрочем и злое нуждается в проверке; и злому нельзя "доверять", по первому признаку "злого". Людям потемненным (каковы мы) и хорошее представляется плохим, если оно сопряжено с болью, тягостью и оскорблением нашего самолюбия.
     Не о злой подозрительности здесь речь, а о благом творческом недоверии к себе, и ко всему, что окружает нас в мире.
     Грех нам представляется, почти всегда, чем-то "сладким"; - не нужно доверять этой сладости, ибо она есть горчайшая горечь и страдание. Страдание же (напр., в борьбе за чистоту тела и души) представляется невыносимым и отвратительным; не нужно доверять и этому выводу; за благим страданием следует мир, который превыше всякой радости.
     Люди много, и, часто, подолгу говорят, и как будто идеи их должны служить благу; но, сколько неверного, соблазнительного и - пустого льется из их уст. Не нужно доверять всем словам людей... Люди часто сами страдают за те слова, которые они сами сказали, и раскаиваются в них.
     Да, не все, что исходит от человека (даже при самых благородных его намерениях!) есть благо. Многое бывает ненужно, напрасно, греховно, и таковым является не только для того, кто это ненужное - изводит, но и для того, кто его неосторожно принимает.
     Углубляя свою любовь к людям, никогда не надо забывать, что все люди больны, и необходимо жить среди них в постоянном трезвении, не только в отношении себя, но и в отношении всех окружающих... Лишь при первом, бывает плодоносно последнее.
     Не к самому человеку надо, конечно, иметь недоверие, но к данному его состоянию. Степень доверия следует всегда менять, соразмерно состоянию просветленности человека в Боге. Если человек, которого мы любим, и кому всегда до сих пор доверяли, вдруг, явится пред нами нетрезвые и начнет нам давать какие-нибудь советы... исчезнет ли наша любовь к этому человеку? Если мы глубоко его любим, любовь наша не исчезнет, и даже не ослабится. Но доверие исчезнет, не только к словам, но и к чувствам этого человека, пока он в таком состоянии.
     Опьянение вином реже бывает у людей, чем опьянение какой либо иной страстью: гневом, злопамятством, похотью, деньголюбием, славолюбием... Страсти как вино действуют на разум и на волю человека и извращают всю его душу. Опьяненный какой-либо страстью не владеет собой, перестает быть самим собой, делается "игралищем бесов"; даже тот, который в свободное от страсти время бывает исполнен подлинной глубины и чистоты Христовой, посколь она возможна в пределах нашей земной, личной и наследственной греховности.
     Более светлому состоянию человека принадлежит и более совершенное доверие... Например: я хочу произнести Слово, или - принять Св. Тайны, но чувствую, что душа моя полна смятения и страсти... Я должен в этом случае поступить по Евангелию, т.е. оставив свой дар у жертвенника, пойти помириться с душою, "с моим братом"; иначе сказать - умиротвориться, войти в небесную жизнь. Вот образец праведного и благого недоверия себе, во имя Христовой любви к самому себе. Эгоистическая любовь моя, напротив, желала бы презреть, не заметить моих недостатков и сочла бы душу мою "достойной", неправедно доверила бы ей, и позволила бы ее греховному состоянию излиться на мир, или безпокаянно приблизиться к Богу, к Его горящей купине Дозволила бы, - не по заповедям Божьим (которые суть: "изуй сапоги твои", т. е. греховное состояние души) а по своеволию... И опалился бы я непреложными законами Божьей чистоты.
     Несомненно, что я должен беспристрастно относиться к себе и к другим. Но не будет ли это значить, что я "творю суд", над кем-нибудь, вопреки Слову: "не судите, да не судимы будете"? Нисколько. Рассуждение есть признак выхода человеческой души из дурного ее младенчества. Рассуждение это - "мудрость", про которую сказано: "будьте мудры, как змии". Рассуждение есть венец любви, и Св. учители Церкви даже - о тайна! - считают его выше "любви", выше, конечно, "человеческой", неразумной, часто даже погибельной - любви. Рассуждение есть небесная мудрость в жизни, духовный разум любви, который не отнимает, ее силу, но дает ей соль.
     "Не мечите бисера вашего... " - это не отсутствие любви (Слово Божие учит лишь одной любви!), но мудрость любви, знание высших законов неба, изливающегося на весь греховный мир, но не смешивающегося ни с чем греховным.
     "Не мечите бисера вашего... " - есть заповедь о недоверии в любви, заповедь, ведущая к любви, оберегающая любовь.
     "Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя"... Я постоянно хочу осуществить в себе, и во всем, эту любовь; - упразднить "царство свое", и открыть - Божие. Не доверять, не принимать ничего "своего", "человеческого", греховного, и полугреховного... Открыть свой слух и свое сердце (всю его глубину!) лишь Божьему, чистому, светлому... "Да приидет Царствие Твое"! Я - до смерти - не хочу успокоиться в алкании его - во всем. Я молюсь, и не холодно слетает слово это с уст моих, оно исторгается из всего существа моего, и заставляет меня томиться, как в пустыне.
     Сладок Суд Божий, совершающийся в моем сердце, над моим сердцем... Сладостно мне Пришествие Христово. Я встречаю Господа везде. Не везде является мне Господь, но я встречаю Его, в каждом слове, и каждом дыхании... В разговорах, намерениях и действиях человеческих.
     Я хочу лишь Его. И ненависть хочу иметь ко всякой и не Его правде. Я все хочу лишь в Нем, без Него мне ничего не надо, все мне бесконечно тяжело и мучительно. Он свет сердца моего. Я бы не сделал ничего доброго, если бы знал, что это доброе Ему не угодно. Я знаю всегда - и ночью и днем - что Он близ меня; но не всегда я слышу Его горячее дыхание, ибо не всегда я сам устремлен к Нему и хочу Его более всего другого. В этом своем переживании я чувствую такую немощь, такую слабость и нищету, что ни в чем земном не могу успокоиться, ничто не может поддержать меня. Лишь Он, сказавший: "Мир Мой даю вам"...