Красноярский Распред гудел, словно большая ярмарка. За высоким дощатым забором, над которым в несколько рядов была протянута колючая проволока, слышен был многоголосый крик, хохот, отборнейшая ругань, непристойные выкрики по адресу женщин, тюремные песни, свист...
Иногда среди этого шума раздавалась чья-то команда, шум немного утихал, чей-то голос уверенно и властно вычитывал какие-то фамилии, кто-то откликается: "есть!", а потом опять еще сильнее шумела толпа. Чувствовалось, что вызванные на этап новые зэ-ка не только сами нервничали, но волновали и других и будили в них стремление к иной жизни, волю к борьбе за существование.
На четырех углах забора, в высоких будках сидели вахтеры, которых зэ-ка звали попками, и молча наблюдали за всем, что творилось по обеим сторонам "зоны", которую под страхом смерти, запрещено было переступать. Вдоль этой зоны, вокруг "Распреда", днем ходил патруль с немецкими овчарками, а ночью охрана увеличивалась, зона освещалась яркими фонарями и прожекторами, и горе было тому, кто попадал в руки охраны. Правда, однажды, под вечер, выведенный из ворот этап уголовников, увидев перед собой стадо коров, мирно возвращавшееся с пастбища, с криками "ура" бросился в самую середину стада. Конвой и попки перестреляли почти всех. Больше десяти коров тоже было убито. Об этом неудачном побеге старожилы-урки часто любили вспоминать и гордо добавляли:
- Плевать на жизнь, была бы свобода! Понял? И теперь "попки", сидевшие в будках над воротами, внимательно смотрели по сторонам, иногда выставляя винтовки и грозя тем, кто намеревался приблизиться к воротам. А приблизиться всем хотелось, так как не только администрация "Распреда", но и все зэ-ка знали о том, что за зоной стоит новый этап, ночью прибывший из России, и что через 2-3 дня он будет пополнен старожилами и направлен в Заполярье.
Новый этап, состоявший из 1000 человек мужчин и женщин, под сильным конвоем, молчаливо сидел на своих вещах по четыре в ряд и ожидал, когда его примут. Кроме политических заключенных, по всем пунктам 58 статьи, были еще так называемые, литерные, не имевшие ни статьи, ни пунктов. Литеры русской азбуки складывались в такие "химические" формулы, что, пожалуй, и само НКВД в них не совсем разбиралось.
И, действительно, тут были и АСА (Антисоветская агитация) и СОЭ (Социально-опасный элемент), и КРГ (Контр-революционная группировка), и КРД (Контр-революционная деятельность), и КРП (Контр-революционная пропаганда), и КРА (Контр-революционная агитация), и ПОЭ (Политически-опасный элемент), и ПБ (Политический бандитизм), и ВН (Враг народа), и ПШД (Подозрение в шпионской деятельности), и ЧСВН (Член семьи врага народа), и ЖВН (Жена врага народа), и т. д. и т.п.
Были в этом этапе и без всяких литер. Их хватали где-нибудь на улице или в номерах гостиниц, без всякого следствия и суда, тащили в вагон, присоединяли к этапу и, только в дороге, начальник эшелона объявлял им - кому 5, кому 8-10 лет изоляции...
И в этом этапе были "кировцы", "троцкисты", "зиновьевцы", "бухаринцы", антисоветские "террористы", "диверсанты", "шпионы", бывшие депутаты польского сейма, члены австрийского шуцбунда, испанские добровольцы интернациональной бригады, бывший заместитель Бела-Куна по венгерской Красной армии, политкаторжане царской каторги, челюскинцы, работники КВЖД, бывший полпред в Персии, секретари обкомов и крайкомов, сподвижники Димитрова по Берлинскому процессу - Танев и Попов, прокуроры и чекисты разных рангов, председатели разных исполкомов и руководители всевозможных трестов, синдикатов, объединений, следователи и врачи, занимавшиеся делом Горького, партизаны из отрядов Жлобы и Ковтюха, секретарь Ежова, начальник штаба Чапаева, заграничные агенты и делегаты последнего конгресса Коминтерна, секретари "братских компартий", академики, генштабисты и командармы, пожарники и артисты из MXAT'a, 14-летний сын председателя СНК Украины Любченко, сестра .Ягоды, жена Косарева, белые эмигранты, приехавшие умирать на родную землю, журналисты, поэты, редакторы разных газет, духовенство, и больше всего - простых рабочих и крестьян.
Это были заключенные "ежовского набора", из TOH'ов (тюрьмы особого назначения) и специзоляторов, где они сидели уже по несколько лет. Теперь их переводили в Заполярный Норильский концлагерь. Их там ожидали более месяца, приготовили для них отдельный лагпункт.
Урки тоже ожидали их, потирая руки. Они предвкушали возможность ".раскулачивания". Но суровый приказ начальника "Распреда" на этот раз запрещал уркам приближаться к политическим.
- Начальничек, золотко самоварное, разреши ты нам этих косолапых паразитов слегка поразматывать! Я вот, второй месяц хожу в одном белье, - все спустил на колотушки (карты), а у них, чертей, всяких тряпок московских да заграничных - во сколько! Мы их, голубчиков, быстренько очистим от всего - и следов не отыщешь. Понял?
- Я говорю серьезно и приказ повторять не стану. Попадется кто-нибудь - на месте застрелю! - грозно прокричал начальник "Распреда" на пахана.
- Золотко, начальничек, тогда попроси у них для нашей хевры какого-нибудь курева - понял? - обратился с просьбой другой пахан.
- Это я могу сделать, если у них самих имеется! - ответил начальник и пошел к воротам.
Ворота открылись и начался прием нового этапа. Все свободные от работы зэ-ка, - а такими были только урки, - толпой стояли возле своих бараков и ожидали. Трое из новоприбывших под конвоем вошли в "Распред" и стали приближаться к стоявшей толпе. Осведомившись в чем дело, толпа не своим голосом заревела на весь двор:
- Эй, хевра, вали сюда - фашисты прислали к нам мирную делегацию с куревом.
Из бараков, кухни, бани, каптерки - из всех углов с криком и свистом, выбегали урки, полуголые и голые, бородатые и бритые, рябые, курносые, рыжие, черные, высокие и низкорослые, немытые, заспанные, с хриплыми голосами и синяками под глазами, с татуировкой на плечах, на животе и груди, на руках и ногах. На их телах разноцветной тушью были наколоты голые женские фигуры, сидящие и летящие орлы, дьяволы, кресты, цветы, разные имена, змеи, порнографические рисунки, всевозможные надписи.
Почти каждый из них имел по 2-5-10 судимостей, от 5 до 100 лет общего срока и не одну погубленную душу на своей совести. И если у одного из них кто-нибудь спрашивал, как будет дело с этими 100 годами срока, урка с хохотом отвечал:
- Это пассив НКВД! Но так как у меня 15 фамилий и десять кличек, то на каждого меня приходится по 4 года; а если еще сделать 50% скидки на "зеленого прокурора", то останутся одни сущие пустяки! Вот и вся тебе арифметика.
С гиком и криками восторга "урки" приняли махорку и папиросы и стали благодарить делегацию "чечеткой" и "сербияночкой".
- А ну, Рыжий, отколи гостям на два с полтиной! - крикнули низенькому парню, стоявшему в одних трусиках.
Под хохот и присвистывание толпы двое урок коротко отплясали несколько сложных "номеров" и, подойдя к гостям, неожиданно заявили:
- Не бойся, фашисты, мы вам ночью всё равно устроим шмоньку! (обыск, грабеж).
На это один из делегатов хотел было что-то возразить, но, видимо один из вожаков, подойдя к нему вплотную, прошипел по-украински:
- Може ти и тут будешь йти проти Советськой власти? А галушки полтавськи ти йив?
- А это вы, фашисты, облизывали? - добавил на жаргоне урок тот, которого называли Чемберлен, и показал из-под своей рубашки кончик кинжала.
- Ну, делегация, сматывай свои удочки и чеши к воротам! - раздался голос.
Пришедшие с недоумением оглядывались по сторонам.
- Что, фрайеры, уже икру начали метать? Тогда извиняемся, мы только немного над вами пошутили, как, мол, у вас задняя гайка крепко завинчена? Оказывается - слабовато. Ну, ничего, братва, мы добро уважаем и ваш табачок с удовольствием покурим.
Вмешался стоявший в стороне конвой.
- Ну, довольно вам, давай выходи к своим! И повел их к воротам, где уже стояло около 50 человек новых этапников, принятых "Распредом". Новый этап принимали до самого вечера. А когда солнце в мутно-красной пыли .стало заходить за далекие горы, прибывшие сидели и лежали в переднем дворе "Распреда". Одни дремали на своих узлах и мешках, другие курили, иные в полголоса переговаривались.
Стали раздавать баланду. Старик-профессор попробовал ее, поставил котелок на землю и сам стал медленно опускаться. Ноги и руки у него дрожали, голова качалась. Профессор как-то неестественно присел, поджав под себя левую ногу, затем потянулся и упал на сидевших рядом соседей. Руки его беспомощно двигались в воздухе. Сухие желтые пальцы скрючились, подбородок как-то странно отвис, рот раскрылся и из горла вырвались хрипы.
Соседи раздвинулись, осторожно приподняли профессора, уложили его на чьем-то пальто и стали звать конвоира.
- Конвой, скорее давайте врача, со стариком обморок! Профессор умирал.
...Солнце зашло, от угла вахты протягивались длинные косматые тени, нагоняя холодок. Сибирская ночь медленно спускалась на затихавший Красноярский "Распред".