ПРАВОСЛАВИЕ И ГРЯДУЩИЕ СУДЬБЫ РОССИИ

     Два раза в год, в святую Пасху и Рождество Христово, наши светские газеты пишут на темы религиозные и помещают стихи и фантастические рассказы как будто тоже в религиозном духе, но, говоря откровенно, лучше бы таких рассказов вовсе не было. От фантазии их авторов веет нередко духом если не прямо язычества, то жалкого религиозного невежества. Но в статьях самих редакций иногда попадаются такие дорогие в наше время крупицы, коих нельзя не отметить как отрадные проблески религиозной мысли наших скорбных дней.
     В пасхальном номере "Нового Времени" редакция говорит о "грехе европейской истории". "Разве не грех было, - говорит она, - забыть ради каких-то новейших книжонок, с их недомыслием или детскою мыслью, самый фундамент, на котором возросла вся европейская история: вот эту трагедию жизни и греха, страдания и искупления, трагедию победы вечной жизни над временною гибелью? Воистину европейцы променяли религиозное "первородство" на позитивную "чечевичную похлебку" и платятся теперь кровью, голодом, разрушениями городов и стран".
     Немножко кудревато выражено, автору хочется быть оригинальным, иному читателю может показаться, что он как будто стыдится "исповедовать Христа", но из дальнейшего видно, что эта кудреватость в светской газете как будто и нужна: иначе, пожалуй, и читать не станут: что поделаешь? И Апостол Павел похвалою мнимому благочестию Афинян начал к ним свою знаменитую речь в их ареопаге.
     Зато автор указывает на самое больное место современной европейской истории, на страшную гордыню, совершенно непростительную среди христиан. "Вместо мирного сожительства, - говорит он, - и гармонического развития своих сил, один народ захотел стать "сверхпервым", нагло объявил: "Германия да будет над всеми", - и сейчас же облился весь кровью, заливая кровью и своих соседей. Вместо разума - бессмыслица, вместо силы - угроза завтрашнею слабостью, буквально - вместо просвещения тьма. Но почему? Где источник? Забвение Бога и религии, забвение, спасительных "неисповедимостей" религии. Человек измельчал. Человеку стала "не по плечу" религия... Едва подточился фундамент, как зашаталось все здание..." Все это - "мистерии", о которых помнит мужик в деревне, помнит и боится, но о которых забыли в берлинских дворцах, и чего же там пугаться "этих суеверий"? Ну, - не испугались и ринулись... И все залилось кровью, кровью и пожарами, огнем и смертью".
     "Христос указал "смирение" человеку, - говорит далее автор. - "Скромность" и "смирение" - это не личные добродетели отдельного человека, не "хорошие качества" тех или иных людей, а это есть нравственный и религиозный фундамент самой цивилизации. Без этого в этой цивилизации, - все будет безуспешно, безнадежно, опрометчиво; хотя без этого могли расти отлично Греция и Рим, без этого могут процветать Япония и Китай. Да, им возможно: но нам запрещено. Тем, Кто есть наш Бог и Искупитель. Из этой закваски все у нас выросло и может расти далее только из этой же закваски. "Живи-живи, а подумывай и о смерти"; "Без Бога ни до порога" - вот опасливые русские поговорки, на которых народ наш перевел этот канон Христовой и христианской жизни. Самоупоенность, самоуверенность, гордость, тщеславие - смертные грехи в нашей цивилизации, именно в нашей. Христос именно умертвил эти грехи, как бы показав миру: "Вот Я - Бог и умираю". Человечество вздрогнуло, зарыдало и испугалось. И с тех пор мы все боимся "быть гордыми". Как бы "не наказал Бог". И вот поскольку мы боимся этого, боимся своей "выпуклости" над другими - мы мирно живем, или, вернее, Господь нас сохраняет в мире и невидности. Мы боремся против "Германия над всеми" "и никогда на место его не поставим "Россия над всеми". Так Бот устроил наше сердце, что нам это просто противно. Противно, не нужно и враждебно. Мы и всегда хотим жить среди народов, как один из них, не помышляя ни о каком водительстве, гегемонии и первенстве. Один Христос есть "первый", но и Он - пострадал, а человеку указал границы его смиренной доле. "Первенство", "гегемония" и "выше всех" есть языческий принцип, на почве коего всегда будет не удаваться у европейцев: и что составляет драгоценнейшую черту Руси, воистину святую в ней особенность - это то, что решительно никакому русскому это "первенство" не снится, не мерещится и окончательно не нужно. "Все умрем, и праведную смерть надо себе заработать" - вот коротенькая мысль, с почвы которой если не сойдет Русь - она поистине не приобщится смерти. А она с почвы этой мысли не сойдет, ибо мысль эта в каждой крестьянской хижине, она живет у нас и в избах и в дворцах".
     Прекрасными словами заканчивает автор свою статью.
     "Будем, православные, хранить свою религию; будем горячее вдумываться в глубины ее. Ибо глубины эти бездонны, и глубины эти окончательны. И оне - спасительны, животворны. Пусть другие народы ищут "живой воды" в естествознании; мы "живую воду" найдем у своего приходского священника. У того простого священника, у которого находили "живую воду" и Ярослав Мудрый, и Александр Невский, находил каждый век "наш" и каждое поколение "наше". Будем скромны, несамонадеянны, просты. И Господь нас убережет и спасет. Он - Спаситель!.."
     Так говорит самая распространенная светская газета. Та же газета, как это было мною в свое время отмечено, и в Рождественском номере своем говорила о православной Церкви, как дорогом сокровище нашего народа. Теперь она указывает на отличительное свойство нашего православия и говорит, что это свойство есть в то же время нравственный и религиозный фундамент истинной цивилизации: это - смирение и скромность. Смирение - завет Господа нашего Иисуса Христа; это воздух, которым дышит Церковь Христова, это - аромат всех добродетелей, без которого они - то же, что поддельные цветы - без жизни, без силы, один вид добра, без внутреннего духа. Смирение есть стихия жизни Церкви православной, им проникнуты самые догматы, без него и все учение Церкви, как нравственное, так и догматическое, не может быть усвоено в должной и спасительной степени духом верующего. Только смиренным подается благодать, просвещающая и ум и сердце и укрепляющая волю верующего в познании истин веры и в благом следовании за кротким и смиренным сердцем Господом Иисусом Христом. Кто был Антоний Великий, отец пустынножителей? Безграмотный простец. Но богомудрое смирение, руководившее его в подвиге очищения сердца, открыло ему такие тайны духовной жизни, о коих мудрецы века сего и понятия не имеют. Кто был наш Серафим Саровский? Тоже простец, хотя и грамотный, но не проходивший почти никакой, кроме начальной, школы; а его духовной мудрости удивляются мудрейшие богословы, когда, например, читают записанные с его слов другом его Мотовиловым рассуждения о духовной жизни и о главной цели христианина на земле. В то время, когда отколовшийся от единства вселенской Церкви папист пытается все религиозное знание уложить в рамки каких-то юридических умозаключений, а отрешившийся от папизма протестант идет еще дальше в самочинном мышлении по вопросам веры и дает полную свободу гордому своему разуму, - православный простец смиренно склоняет главу пред учением Церкви, помышляя главнее всего о неуклонном исполнении заповедей Господних и церковных, отсекая свое смышление пред отцом духовным и "стяжавая себе", по выражению преподобного Серафима Саровского "Святаго Духа Божия". А плодом такого смирения является то духовное воспитание, то смиренное настроение, не каким любуются даже люди, не понимающие духа нашей церковности и воспитанные вне нашей Церкви. Правда, и в латинской церкви послушание ставится выше всех добродетелей, но ведь формальное послушание еще не свидетельствует о смирении духа. Можно и послушанием гордиться, любоваться в самом себе, питая внутреннего фарисея. В таком "послушании" будет расти только настроение старшего брата, о коем говорит Господь в притче о блудном сыне. Нет простоты мысли в таком формальном послушании, а между тем некоторые психологи самое смирение-то определяют как "простоту мысли". Сын православной Церкви всегда помнит, что сколько бы он добра ни делал, его добро не есть какая-то заслуга пред Богом: "Еже должни бехом сотворити - сотворихом"; сын латинской церкви, при учении этой церкви, о каких-то сверхдолжных заслугах святых, невольно придает некую цену своим добрым делам, как "заслугам". Таков принцип самого учения его церкви. Церковь православная учит, что доброделание есть, во-первых - проявление нашей любви ко Христу Спасителю: "Аще любите Мя, - глаголет Он, - заповеди Моя соблюдите"; во-вторых - проявление жизнедеятельности Самого Христа Спасителя в нас, как членах Его таинственного тела - Церкви, проявление благодати Духа Божия, ниспосылаемого нам любовию Бога Отца по заслугам его единородного Сына. "Без Мене не можете творити ничесоже", - говорит Господь. А если так - какие же тут могут быть наши заслуги? Да, мы отдаем Господу свою волю, свое сердце, делая добро, но ведь Он-то в том не нуждается: этого требует наша же польза, наше спасение: можно ли говорить тут о "заслугах"? И святым Божиим наносится оскорбление, когда им приписываются какие-то "сверхдолжные" заслуги, коих они не знали за собою и почли бы за святотатство приписывать их себе, как бы присвояя дела благодати Божией самим себе. Если они творили добро, то лишь свободно отдавая свою волю в послушание воле Божией, которая благодатию и восполняла их немощь, укрепляя сию волю в исполнении заповедей Божиих. Каждый из них глубоко сознавал и переживал в своем сердце известное слово Апостола Павла: "Не еже хошу доброе, творю, но еже не хошу злое, сие содеваю". Да, они вели неустанную борьбу с этим злым началом в себе самих, но ни на минуту не приписывали себе, своим усилиям даже малейший успех в этой борьбе. Предав свою волю Божию, они в благоговении как бы стояли пред лицом Божиим и созерцали действие благодати Божией в них и чрез них самих. Это не значит, что они как бы подневольно, пассивно исполняли волю Божию, были невольными орудиями благодати в своем доброделании: но они не допускали и мысли о том, чтобы давать цену своему доброделанию, всецело предоставляя сие единому Богу Сердцеведцу, Который подаст нам и силы, и средства, и желания, и самую жизнь для доброделания, и самое соприкосновение с добродеющею в них благодатию почитая для себя высшем благом, предначатием вечного с Господом пребывания в будущей жизни. Латинская церковь, говоря простым языком, своим учением о сверхдолжных заслугах святых как бы подает счет Господу Богу на эти "заслуги" и тем подает повод своим чадам на добрых делах больше, чем следует, основывать свою надежду спасения. Православное учение, не отрицая значения добрых дел, как проявления нравственной свободы спасаемого, так сказать, переносит центр тяжести этой надежды с добрых дел на близость к доброделающему человеку самой благодати Божией, творящей сии дела чрез спасаемого человека. Вот почему величайшие праведники, всю жизнь свою творившие добро, умирая говорили: "Боюсь суда Божия!" А когда им напоминали их добрую жизнь, отвечали: "Ин есть суд Божий и ин - человеческий". Думать о своих добрых делах может только еще неопытный в подвиге спасения, а чем ближе человек к Богу, тем больше сознает себя безответным грешником. "Грешником я засыпаю, грешником и пробуждаюсь", - говорил преподобный Сисой Фивейский. "Когда я был юн, - говорил преподобный Матой, - я думал сам с собою: может быть, я делаю что-нибудь доброе; а теперь, когда состарился, вижу, что я не имею в себе ни одного доброго дела". Преподобный Памва в час смерти своей говорил: "Отхожу к Богу так, как бы никогда не начинал служить Ему". Другой подвижник, преподобный Сисой, в минуту смерти, когда уже открылись его духовные очи и он увидел Ангелов Божиих, пришедших взять его святую душу, говорил: "Я еще и не начинал покаяния". И это смирение, конечно, было не на словах только, - оно проникало все существо угодников Божиих: они самым искренним образом считали себя хуже всех на свете, ставили себя ниже бессловесных.
     Вот в каких понятиях, на каких примерах смирения и в какой школе духовного воспитания держит своих сынов святая Церковь православная. Отрадно отметить, что высокую, неоценимую ценность этого святого свойства православия начинают ценить люди, хотя и не порвавшие (и слава Богу, что не порвавшие!) с родною Церковию, но воспитанные под сильным влиянием инославных начал. Слава Богу, что и у инославных, союзных с нами народов, по крайней мере у лучших и беспристрастных их представителей, открываются очи, и они начинают с удивлением наблюдать проявления в жизни нашей православной "культуры". Говорят: одна ласточка еще не приносит весны. Но мы радуемся и появлению хотя одной ласточки: все же это говорит о близости весны, о приближении времени, когда, Бог даст, и наши родные, и инославные интеллигенты будут ближе к идеалам нашей родной Церкви, а следовательно, и к идеалам родного нашего народа. Дай-то Бог!..