Но рабу Божию был уготован более высокий жребий: он был призван к епископскому служению, о котором никогда не мог и подумать, так как не имел специального образования и не кончал Духовной академии. "Быть епископом своего сердца,- говорит он в своей речи при наречении его во епископа Кавказского,- и приносить в жертву Христу помышления и чувствования, освященные Духом: вот высота, к которой привлекались мои взоры" [65]. "Счел бы я более верным для спасения моего, и более сообразным с силами моими провести остаток дней моих, как и начало их, в безмолвии пустынь, в созерцании греха моего" [66],- говорит далее новопоставляемый епископ.
     Хиротония была совершена в Казанском соборе Петербурга 27 октября 1857 года, а в начале 1858 года епископ Игнатий прибыл на свою кафедру на Северный Кавказ, в город Ставрополь. Здесь опять, как всегда и везде, прибывшего ожидали труды и заботы, так как новооткрытая епархия была неустроена, а в Ставрополе - кафедре епископа - было много раскольников и иноверцев и сама духовная жизнь православного населения была в нищете и запустении.
     Много усилий было положено епископом Игнатием на изучение и просвещение его трудной, многонациональной епархии. Были большие труды и по приведению в порядок духовной школы и консистории; не минуло его и участие в руководстве рядом строительных работ, так как и самый архиерейский дом был разрушен и походил на хижину. Большого внимания требовало устроение богослужения, которое при служении епископа стало благоговейным и полным, привлекая множество богомольцев. Неустанна была здесь и проповедь Святителя, привлекавшая православных подлинностью чувств. По слову иеромонаха Игнатия (Садковско-го), "прямота и искренность" Святителя "нравились не только православным, но и иноверцам" [67].
     Преосвященный Игнатий пробыл на Кавказской кафедре три с половиной года в непрестанных трудах, разъездах, многообразных попечениях. За это краткое время ему удалось многое сдвинуть с мертвой точки, исправить, насадить новое, живое, поддержать ослабевающих в несении своего креста клириков, помочь им, укрепить их. И вместе с тем мысли об окончании своего жития в тишине, вне многообразных епархиальных забот понудили епископа Игнатия просить Правительствующий Синод об освобождении его на покой в Николо-Бабаевский монастырь. Решение об увольнении епископа Игнатия на покой в указанный монастырь с правом предоставления ему управления этим монастырем на правах епархиального архиерея пришло в августе 1861 года.
     13 октября 1861 года епископ Игнатий переехал на жительство в Николо-Бабаевский монастырь. В Ставрополе Кавказском он закончил работу над "Аскетической проповедью" [68]; здесь, в тишине Бабаевской обители, он занялся редакцией своих ранее написанных произведений, а также дополнением и оформлением своего значительного труда "Приношение современному монашеству". Этот труд он считал своим духовным завещанием и в предисловии к нему писал: "Приближаясь к концу земного странствования, я счел долгом моим составить духовное завещание на духовные блага, которыми ущедрила меня десница Бога моего. Завещанием называю душеспасительное слово: исполнители этого слова вступают во владение духовным благами. Завещание приношу в дар возлюбленным отцам и братиям, современным инокам. Духовным благом, объемлющим и совмещающим в себе прочие блага, называю монашество..." [69].
     Работой над этим заветным трудом, исправлением и редактированием других произведений, так же как и работой над "Отечником", были теперь заполнены все дни преосвященного Игнатия (кроме, естественно, времени, уходившего на управление монастырем, отчет о состоянии которого он также тщательно составлял). В труде издания его произведений, кроме ряда расположенных к Владыке лиц, ему деятельно помогал его брат, Петр Александрович, поставивший заботы по издательству трудов Владыки задачею своей жизни.
     Владыка Игнатий мирно жил на Бабайках, трудился, болел, лечился и готовился к вечности. Отсюда он писал большое количество обширных содержательных писем своим друзьям - монашествующим и мирянам. Эпистолярное наследие Владыки так велико, содержит такие замечательные красоты русского слова, запечатлело такие тонкие духовные состояния, о которых он, по своему смирению, не разрешал себе говорить в своих опубликованных сочинениях. Наконец, здесь обретаются такие вдохновенные и тонкие описания природы, что все это может составить предмет особого, тщательного и любовного изучения в будущем [70].
     Владыка Игнатий любил человека, его душу, где бы и в какой бы обстановке она ни обреталась, и в строках его многочисленных писем открывается эта его святая любовь к образу Божию в человеческом существе. "...На человека никогда не мог смотреть равнодушно! Я сотворен, чтоб любить души человеческие, чтоб любоваться душами человеческими! За то и они предо мной - какими Ангелами!.. - пишет преосвященный Игнатий с берегов Волги любимой им "благословенной чете".- Вот зрелище, картина, на которую гляжу, заглядываюсь, снова гляжу, не могу наглядеться,- продолжает Святитель далее.- И странно! - восклицает он.- Лицо, форму, черты, тотчас забываю, душу помню. Много душ, прекрасных душ, на моей картине, которую написала любовь, которую верная память хранит в целости, в живости колорита. Этот колорит от уединения делается еще яснее, еще ярче. <...>
     В пышном ли наряде, или в немудром платьишке - что до того? - продолжает свою откровенную речь в том же письме владыка Игнатий.- Совершим наше земное странствование, неся светильник веры правой, веры живой. Этот светильник введет нас в вечное Царство Божие, пред входом куда снимается одинаково и рубище, и пышный наряд" [71].
     В письмах к монашествующим преосвященный Игнатий мог выразить предел своей даже не отеческой, а материнской любви. "Вы желаете соделаться моею дщерью? - пишет он некоей иноки-не, желающей вступить под его духовное руководство.- Я в восторге духа, взирая на сонм духовных чад моих, которых несмь достоин назваться отцом, но рабом,- говорю душе моей: возвеселися, неплоды, нераждающая, возгласи и возопий, нечревоболевшая, яко многа чада пустыя паче, нежели имущия мужа (Ис. 54, 1)" [72].
     Откровения его духовных состояний в письмах к лицам, которые были дороги Святителю, не только поражают своей формой, но потрясают необычным, высоким, почти пророческим решением вопроса. "Да ниспошлет Господь в минуты тяжкой скорби вашей благую мысль благодарения Богу, славословия и благословения десницы Его",- пишет он своему большому другу в "Письмах аскета". "От благодарения и славословия рождается живая вера,- продолжает он в том же письме,- от живой веры - тихое, но могущественное терпение о Христе. А где ощутится Христос, там и утешение! Это утешение не от мира сего, который иначе не может утешать в скорби, как отъятием скорби. Христос действует иначе,- подходит к заключению своего письма вдохновенный вещатель судеб Божиих, сам испытавший на себе все глубины скорби,- Он не снимает тернового венка с возлюбленного Своего, потому что так венчаются в цари Небесного Царства, но посылает в душу благодатную сладость, залог предвкушения вечного блаженства,- и перед лицем сей сладости исчезают временные скорби,- по крайней мере много притупляется острие их" [73],- кончает свое послание преосвященный страдалец, воистину священномученик Игнатий, испытавший все то, о чем повествует.
     Когда беседа с этим другом происходит в более спокойных обстоятельствах, письма Владыки имеют более спокойный, созерцательный характер. "В ответ на первую страницу вашу скажу,- пишет в одном из подобных писем преосвященный Игнатий,- соответственно вашим добрым чувствам ко мне, и скудное мое слово к вам кажется вам благим и носящим помазание. Но каково бы оно ни было,- оно есть слово сердца. Признаюсь,- пишет дальше Святитель, раскрывая свою душу,- бывали в жизни моей минуты, или во время тяжких скорбей, или после продолжительного безмолвия, минуты, в которые появлялось в сердце моем слово. Это слово было не мое. Оно утешало меня, наставляло, исполняло нетленной жизни и радости,- потом отходило. Искал я его в себе, старался, чтоб этот голос мира и покоя во мне раздался,- тщетно! - признается Святитель далее.- Случалось записывать мысли, которые так ярко светили в сии блаженные минуты.- Читаю после,- читаю не свое, читаю слова, из какой-то высшей сферы нисходившие и остающиеся наставлением. Обыкновенная жизнь, и монастырская, сопряжена с многим развлечением, не может удерживать всегда при себе сих горних посетителей" [74].
     Из подобных писем становится очевидным, чем жила в монастыре душа подвижника Божия, что воспевала, как постоянно стремилась гор!е, невзирая на неустанные и великие внешние заботы и труды, невзирая и на непрестающие скорби. Отсюда и рождалась духовная любовь к человеку, отсюда оживали все поучения святых Отцов древнего Востока и Византии, отсюда живым становилось и восприятие того старческого руководства, навыки которого получены были от старца Леонида - ученика учеников преподобного Паисия Величковского.
     "...Для совета, для руководства недостаточно быть благочестивым,- пишет преосвященный Игнатий некоей духовной особе,- надо иметь духовную опытность, а более всего духовное помазание. Таково об этом предмете учение Писания и Отцов. Советник благочестивый, но неопытный, скорее может смутить, нежели принести пользу. Не только из среды мирян,- из среды монашествующих крайне трудно найти советника, который бы, так сказать, измерил и вывесил душу, с ним советующуюся, и из нее, из ее достояния, преподал бы ей совет" [75].
     Из последних слов очевидно, какой опыт в руководстве душ был выработан Святителем за многие годы его настоятельства в монастырях - Лопатовом и Троице-Сергиевой пустыни, а также при его управлении Николо-Бабаевским монастырем. Это было то подлинное духовное сокровище, которое могло быть преподано людям для их верного и твердого, непреложного спасения во Христе, Господе нашем. В этих словах - вершина мудрости старчества, этого по сути своей премирного устроения спасения и правды Божией.
     "Ныне советники и руководители,- продолжает Владыка свое письмо,- больше преподают совет из себя и из книги. А первого рода совет... особенно полезен и действителен; он очень близок к душе, ищущей приютиться под сению совета,- своего ей; это она чувствует. Св<ятой> Исаак сказал: "Ничего нет каждому полезнее, как совет свой". А совет чуждый, хотя, по-видимому, состоящий из благих и разумных слов, приносит душе лишь мучение, расстройство" [76].
     В Николо-Бабаевском монастыре, как и всегда в жизни Владыки, его ожидали большие труды по восстановлению почти полностью разрушившихся зданий храма и келлий. Уже с весны 1862 года начались восстановительные работы, на проведение которых были внесены и личные деньги Святителя, полученные им за его драгоценную панагию. Явлена была помощь Божия и в явившихся пожертвованиях, дело восстановления обители шло успешно, почему Владыка и начал развивать свою заветную мысль о создании нового храма в честь Иверской иконы Божией Матери вместо разрушенного. Вместе со знаменитым петербургским архитектором [77] преосвященный епископ Игнатий внес сюда личную идею: купол нового храма знаменовал собою корону или митру архиерейскую - и, возвышаясь над всею окрестностью, должен был оживить и возвысить берега Волги.
     О своей жизни на Волге Владыка писал своим близким, еще находясь в Бабаевском монастыре на отдыхе в 1847 году. Его вдохновенное описание природы также временами приближалось к духу пророков и прозорливцев. "Чем обширнее пространство, занимаемое ландшафтом,- пишет Владыка при созерцании волжских просторов,- тем великолепнее зрелище. Хороши красоты, которые человек может выразить, описать словом, но несравненно выше те, которые превышают слово, приводят сердце в восторг, а ум как бы лишают способности действовать" [78].
     В другом письме Святитель непосредственно выражает свое восхищение местоположением Бабаевского монастыря. "Какой воздух! - восклицает он.- Какие воды, какие кристальные, ключевые воды! бьют, кипят из горы... Какие рощи... с вековыми дубами! какие поляны! какая Волга! какая тишина! какая простота!" [79]. "Благодарю милосердого Господа, приведшего меня отдохнуть в уединении... Уже не незнакомы мне чувства, посещающие человека в уединении... <...> Оно делает жителя безмолвной келлии жителем... рая,- вводит его в новый мир, пред которым здешний мир очень тесен, ничтожен. В тишине безмолвия душа плавает как бы в каком необъятном пространстве, смотрит на минувшее, на настоящее, на землю, на небо, на время, на вечность. Так в ясную погоду гуляет орел в недосягаемой высоте, в прозрачной лазуревой бездне" [80].
     Строки эти, будучи строками вечными, не уступают по своей красоте и выразительности лучшим образцам классического слова!
     В трудах по монастырю и постройке нового величественного храма, в работе над рукописями и в редактировании своих произведений, в окормлении близкого ему духовного братства, в большом внимании, которое уделялось письмам и ответам на них, текли дни епископа Игнатия, когда сердце его стало извещаться о близком его переходе в мир иной - мир, так им приемлемый и любимый. Своим близким, ссылаясь на святителя Тихона Задонского, Владыка говорил, что тому было обещано скончаться в день недельный. Не говоря о себе, Святитель изрекал: "Значит, и готовиться на каждое воскресенье" [81].
     В Светлое Христово Воскресение 1867 года, 16 апреля, Владыка совершил свою последнюю литургию с большим трудом и продолжал все время недомогать, хотя и не лежал в постели. Скончался блаженный Святитель Христов, как и ожидал, в день недельный, в воскресенье жен-мироносиц, причастившись в келлии Святых Христовых Таин, рано утром, во время ранней литургии. Это было 30 апреля. Смерть эта была для всех внезапной, хотя Владыка и говорил: "Я умру ударом". Скончался святитель Игнатий в молитве, держа в правой руке Канонник. Лицо почившего было светлым и покойным. Так, в дни Светлого Христова Воскресения воскресла для вечной жизни в Боге душа того, который всю жизнь носил Бога в своем сердце.
     Погребение святителя Игнатия, совершенное на шестой день по кончине преосвященным Ионафаном, епископом Кинешемским, было исполнено по пасхальному чину. Печаль была растворена тихою радостию и утешением. На погребение, несмотря на разлив Волги, собралось до пяти тысяч человек. И весь чин погребения напоминал скорее церковное торжество, когда после отпевания тело Святителя было обнесено вокруг собора и опущено в землю у левого клироса больничной церкви во имя преподобного Сергия при радостном пении "Христос воскресе!". Потеря, по слову преосвященного Леонида (Краснопевкова), большого друга и ученика покойного, должна была быть признана "потерею всецерковною" [82], и все же дух утешения и надежды не оставлял ближайших учеников Святителя.
     Необходимо здесь коснуться мыслей игумена Марка, который к 1968 году провел колоссальный труд по собиранию подлинников и материалов, всесторонне освещающих жизнь и творческую деятельность святителя Игнатия Брянчанинова. Заканчивая первую часть своего многотомного произведения, отец Марк сопричисляет его, как жителя вологодского края, к подвижникам "Фиваиды северной". "По своей жизни,- пишет он,- Святитель поистине может быть сопричислен к лику подвижников Фиваиды северной, а по духу своих творений он принадлежит к богомудрым мужам древней Фиваиды южной (Египетской)" [83].
     Неоспоримо значение святителя Игнатия, всех сторон его многотрудной иноческой жизни и особенно его вдохновенных писаний для созидания, воспитания "подлинной духовности" христианина, живущего в условиях современного века, в нем искупующего возможности вечного спасения.