Пред нами только что развернулась проблема взаимоотношений пастыря и церковного народа. Исходная картина, - сколь она привлекательна и благодатно-многозначительна, картина единения пастыря с народом в истинной церковности исполненной, - если говорим о пастыре, - то сознания им своего высокого звания, а если говорим о народе, - сознания им всей возвышенности ведущего звания пастырского. Что же образует ядро этого единения? Самоотдание безраздельное, как пастыря, так и пасомых, Церкви. Прошло немного десятилетий - полное изменение: нет больше церковного народа в Церкви! Был народ так близок Церкви, что естественно было даже чрез сближение с ним облегчать возврат к Церкви самих пастырей, поддавшихся воздействию века. И вот - новая возникает картина действительности, когда пастырю надо теснейшим образом сближать вокруг себя немногие остатки верных - в полном обособлении от народа, покинувшего Церковь.
     Мимолетно отмечен был в этих зарисовках фантастически быстрого изменения русской народно-церковной жизни один момент: "народ", не уходя из Церкви, уже себя, а не пастыря, хочет видеть в ней хозяином! Не о совместной службе Богу идет тогда дело, под водительством пастыря, а о соревновании с пастырем, с намеренным оттеснением его от водительского положения. На этом моменте следует особо остановиться, как на великом соблазне, имевшем немалое значение в предреволюционной России и сохранившем свою силу и в настоящих условиях, хотя и под другим именем, и в другой идеологической оправе.
     Применительно к ушедшей России тут речь должна идти о так называемом "народничестве".
     Слово "народничество" получило широкое хождение последнее десятилетие существования исторической России. Это было могущественное движение в составе нашей интеллигенции, конкурировавшей (наравне с более глубоким и духовно насыщенным славянофильством) с течениями западническими. Заострение социально-политическое, беспощадно-револю-ционное, этих двух направленностей нашего общественного сознания олицетворялось в двух могущественных организациях - марксистов-коммунистов, как известно, разделившихся на "мень-ше-виков" и "большевиков", и социалистов-револю-ционеров. Но народничество далеко не всегда имело характер революционный. Это было чисто идейное течение, имевшее под своей властью ряд крупных писателей, общественных деятелей, ученых и ставшее своего рода религиозным сектантством для массы рядовой интеллигенции - учителей, статистиков, врачей и т.д. Наиболее ярким идейным своеобразием этого течения был культ т.н. "общины", от идеализации крестьянской передельческой общины переключившийся на признание "права на землю", упразднявшего вообще начало частной собственности на землю и нашедшего себе выражение в страшном лозунге т.н. "черного передела". Но, повторяем, в своем идейном основном заряде народничество обнимало огромную массу низовой интеллигенции и немалое число интеллигентской "элиты" - вне заведомо революционных заданий.
     Слово "народничество" - пусть оно самодовольно применялось самими народниками к себе - свидетельствует об известной, заведомой подделке. Русский язык таким видоизменением исходного слова знаменует неподлинность, искусственность, подлаживание под то, что понимается основным словом - в данном случае словом "народ". Общественное движение "народническое" не обинуясь и ставило своей задачей: угождение народу, в нем видя некую высшую, абсолютную ценность.
     Это было сотворение себе кумира, губившее его служителей и вносившее отраву и в народное сознание, поскольку оно само проникалось "народничеством". Народ сам служит высшим ценностям. В том и была сила русского народа, что он умел отдать себя на служение Церкви; что он отречение от себя во имя Бога и Его святости делал идеалом не только каждого в отдельности русского человека, но и всех вместе - всей Руси. Поэтому только и получила она право именоваться "святой". Поскольку к общению с народом звали пастырей проницательные духовные вожди, звали они именно потому, что в народе жило такое самоотречение пред лицом Божией Правды, а никак не самопревознесение по признаку присущей, якобы, народу, как народу, "правды". Народ был "Богоносцем", пока он в своем сознании и поведении, действительно, Бога "нес", а не себя превозносил, хотя бы и в качестве "Богоносца".
     В своеобразной форме этот соблазн "народничества" встал пред русской Церковью в последние десятилетия пред революцией, когда интеллигенция устремилась к Церкви, - но условно: с требованием категоричным, чтобы Церковь признала преимущество ее правды, этой интеллигенции, и чтобы пред этой ее "правдой", как правдой народной, - капитулировала. С особой силой этот соблазн был выражен гениальным Розановым. Он достаточно ясно видел, один из весьма немногих, процесс духовного распада России. В 1896 году, в условии расцвета успокоенной России, он писал; "Империя перестает быть Русской". Он вспоминал, как один энтузиаст России, немец Щлецер, некогда отмечал эпохи ее истории (по-латински): nascens - рождающаяся, divisa - разделенная, oppressa - угнетенная, наконец, victrix, et florens - победительная и цветущая. "Какое заблуждение! - восклицает Розанов, и продолжает нанизывать эпитеты уже иные, - Россия - самоизменяющая; Россия - бегущая от себя самой, закрывающая лице свое, отрицающаяся имени своего; Россия, это - Петр во дворе Каиафы". И в чем причина этого зловещего явления? "Всякий выученный алгебре русский мальчик становится непременно "гражданином мира"... он ненавидит отечество - как живой упрек, семью - как неисполненную обязанность. Он nihil'ист, будучи очень смиренным, как и очень буйным. Он несчастен - это главная его черта: потом он зол - это уже последствие. Алкание духовное, воспаленность пустоты, необъяснимость горя, неутоленность страдания, и в результате, у крайних, но наиболее последовательных, петля для себя и динамит для окружающих".
     Где же спасение? Розанов, один из деятельных членов Религиозно-философских собраний, на которых объединялась "элита" русского духовно-передового общества с такой же "элитой" духовенства, красноречиво рисовал перспективы его. Он был достаточно проницательно-чуток, чтобы разделять убеждение, которое, как мы говорили, составляет природу истинно православного сознания; центральным и для него является личность пастыря! "Припоминая самые свои религиозные годы (вполне сознательные, за тридцать лет) не могу поделиться с читателем удивлением: я всегда любил более священника, чем церковь, храм более, чем российское церковное управление. Слово добраго священника было для меня авторитетнее, чем церковный закон. Я считал себя спасенным настолько, насколько любил священника и чувствовал, что он любит меня". Однако в какие уродливо-эмоциональные и в существе противоцерковные формы выливается у Розанова это в существе здоровое сознание! А вот его практические выводы из наблюдения над русской действительностью:
     "Я много лет каждое воскресенье бывал в церкви. Бываю здесь в Петербурге, бывал в Москве. Бывал в провинции. Мало где чиновник, судья, моряк, генерал, журналист, доктор, общественный деятель стоит среди народа и молится усердно. В большинстве - один простолюдин. Простолюдины и еще в самом небольшом числе образованные женщины. Это гораздо более жутко, чем книги Штрауса и Ренана. Задавая себе, вопрос о Церкви - я нахожу догматы ее, нахожу ее службы и обряды. Но я раскрываю катехизис Филарета и, прочитав в нем: "Церковь есть общество верующих, соединенных единством догматов и тайн", оглядываюсь кругом и спрашиваю: "ну, где же, однако, это самое общество"? Закваска для теста есть: это - учение Христово, догматы, таинства; есть хлебопекарь - духовная иерархия; но нет муки - и нельзя замесить теста и испечь хлеб. Мука - это верующие, как общество, организованное около Церкви. Нам, интеллигенции, предлагается "мириться" с Церковью, пойти "в Церковь". Ну, вот я - интеллигент. Но я не знаю, с кем мириться мне и куда мне пойти, потому что по Филаретову же определению Церкви… ее как будто нет… Прихода нет…
     Мы странствуем от храма к храму и заходим в храм, а, пожалуй, и не заходим в него… как на почту отдать письмо. Так странствуют бедуины в пустыне и подходят к колодцу, когда хочется пить, а не хочется - проходят мимо. Но храм есть душевное, и я так же не могу - иметь "вообще там, где-то" храм, как не могу иметь "вообще там, где-то" постель, обед, жену и комнату. Это странствование христиан без прикрепления к ним храма и вызвало то, что, в конце концов, храмы очутились на одном берегу мировой реки довольно пусты, а народ очутился на другом берегу той же реки, и уж не взыщите, если не идет в храм, в который его не позвали или, пожалуй, и зовут, даже очень зовут, но в качестве гостя-посетителя. "Нет религиозной жизни" жалуются… Да вглядитесь: религиозная-то жизнь в обществе есть, и даже горячая, но она стала личной, внутренней, комнатной, а не храмовой, потому что в храме, как и всяком не моем месте, я чувствую себя чуждым и ненужным. "Гостю" - и положение гостя, и психология гостя: шапку взял и вышел. Вся Европа оплакивает разъединение "культурных классов" с Церковью. Но и самые эти "культурные классы" выросли, пожалуй, в своих антипатичных и легкомысленных чертах, потому что выросли улично и театрально, а выросли они так, потому что отторгнуты от Церкви. Конечно, это совершилось незаметно, непреднамеренно, бессознательно, мало-помалу, в веках. Церковь теперь в смысле организованного общества верующих ограничивается и исчерпывается старостой, клиром и консисторией. Но взыскивать ли, что я, мирянин, не чувствую себя и не веду себя, как староста, или клирик, или член консистории, а как любитель литературы, лекций, театра, где я не гость, а делатель, творец, критик и немного и косвенно даже власть. Свое дело любишь, свое творение любишь. В церкви я не творю - и - холоден к ней".
     Вывод Розанова прост и категоричен: отдайте храм миру, и жизнь Церкви оживится! "Храм чужое место и чужое дело, дело клириков, и какой-то там запутанной администрации, где я… помолился, как опустил на почте письмо или взял в булочной булку. Но не буду я засиживаться в булочной или на почте, и если уж храм обернут ко мне так официально, то пусть уж не взыщут, что и я его не держу у себя за пазушкой. Я ему не тепел, и он мне не тепел. Но, слава Богу, мы говорим об этом, и кажется оттого, что не только миру холодно (что всегда и уж века было), но и сам храм почувствовал, что ему тоже холодно, что он сам выстужен… заледенел… Великие признаки. Великое сознание". "Спросят, - продолжает он, - чего же вы хотите? Святости на месте святом - самая простая вещь... Бог есть в интеллигенции, и крепко есть. Только Он у меня не на языке, а в делах. Время атеистической интеллигенции минуло. Как только клир разорвет с замкнутостью, он станет не для одних только, "простолюдинов", но и для интелегенции "нашим" клиром, близким и родным нашим духовенством. И мы не только не отнимем, а еще прибавим ему богатства и власти, ибо почувствуем, что власть эта уже не против нас, а наша же и с нами, и богатство это тоже не от нас взято, а как бы к нам прибавилось. Примирение интеллигенции и духовенства слишком возможно, но только после некоторого мирового, векового "Помилуй мя Боже"...
     Точка зрения Розанова заостренности достигает предельной: вина на Церкви, и ей надо капитулировать пред тем обществом, которое "свою" веру в себе таит и с ней и в Церковь готово придти, но не в качестве блудного сына, возвращающегося в дом Отчий, а в качестве хозяина, к которому дом соответственно приспособиться должен. Отсюда - расцвет религиозный жизни, обновление Церкви, якобы, захиревшей и умирающей в своей замкнутости. Все позднейшие течения церковные, так называемые обновленческие и живоцерковные - этого корня, ибо можно с уверенностью констатировать громадную популярность подобных веяний в дореволюционной России, как в той среде, которая соприкасалась с Церковью, в нее проникая своим тлетворным влиянием, так равно и в самой церковной среде, в ее верхах, особенно академических. Не случайно именно в последних обновленчество и живоцерковничество разных оттенков и формаций неизменно находило легче всего ретивых и преданных адептов.
     Существо этого течения и должную оценку его Церковью лучше всего мы уясним, познакомившись со следующим эпизодом из жизни и деятельности отца Иоанна Кронштадтского. Органом кругов общественно-религиозных рассматриваемого типа был толстый журнал "Новый Путь", в приложениях к которому печатались и протоколы "Религиозно-философских собраний". Однажды отец Иоанн поместил в Миссионерском обозрении следующий отзыв:
     "Только Господь открыл людям: Кем и для кого все было сотворено, в Ком нужно исчерпать каждый день свою силу и свою жизнь. Умники неумные, вроде Толстого и его последователей, хотят найти другой путь и, сбившись с истинного пути, находят путь заблуждений, отвержения Христа, не хотят веровать в то, что веками установлено, Самим Богом открыто и возвещено; отвергают Церковь, таинства, руководство священнослужителей и даже выдумали журнал "Новый Путь". Этот журнал задался целью искать Бога, как будто Бог не явился людям и не поведал нам истинного пути. Не найдут они больше никакого пути, как только во Христе Иисусе Господе нашем. Этим путем прошли миллионы людей, чудно спаслись и получили вечную радость на Небе. К чему же приводят слова мои? К тому, чтобы твердо держаться того пути, который есть Христос и Его истинная Церковь, держаться ее спасительных таинств. Другие пути ведут все в погибель. Это сатана открывает эти новые пути и люди бессмысленные, буии, не понимающие, что говорят, губят и себя, и народ, так как сатанинские мысли распространяют среди него. Крепко, остро уши держите, знайте, Единый Путь, через который спасались миллионы людей. Никакие Толстые и их последователи никогда не найдут и не покажут нам другого такого, как наш верного пути, а сами лишь постыдятся и как дым исчезнут. Аминь."
     Поучителен ответ, помещенный за подписью Н. Минского, в "Новом Пути" на эту отповедь отца Иоанна. Слишком большой и церковно-благодатной силой был отец Иоанн, чтобы можно было резко от него отмежеваться "религиозному" журналу. Ответ был составлен с большой осторожностью и с соблюдением известного пиетета по отношению к отцу Иоанну. Кончался ответ так: "Недоразумение, происшедшее между отцом Иоанном и нашим журналом, в самом деле, стихийное. Отец Иоанн живет в небесном эфире религии и в той атмосфере его детское, стихийно-мировое, вещее ведение непогрешимо. Но мы движемся среди бурных волн культуры, под бурей пессимизма, среди подводных скал общественнаго зла, и нам приходится поневоле доверять компасу философского и мистическаго разума. Цель у нас одна - освященность жизни, но различная сила ведет нас к этой цели. Может быть, мы должны смиренно сознаться в том, что у нас нет крыльев, но если бы даже они у нас и были, мы все-таки не хотели бы взвиться в поднебесье и покинуть свой корабль, ибо слишком дорог нам несомый им груз, - блага искусства, науки и общественного альтруизма. Отшельникам эфирных пространств, взирающим на искусство и науку с небесной высоты, они кажутся ничтожными и слишком земными, почти чуждыми небу, не божескими - сатанинскими. Но мы, живущие на земле, верим, что эти блага не от сатаны, а от Бога, и что для полной божественности и они должны быть освящены религиозной истиной. К этому освящению и ведет наш новый путь".
     Итак отповедь отца Иоанна - недоразумение. В начале статьи это истолковывается точнее: "Новый Путь" есть реакция против позитивизма, против неосвященности духовной, а не против Церкви, а этого не уловил отец Иоанн. Но самый ответ этот с необыкновенной отчетливостью раскрывает всю "ду-ховную неосвященность" и этого "Нового Пути", ибо религиозность его ничего общего с Церковью не имеет. "Новый Путь" Церковь отрицает, одновременно противопоставляясь и позитивизму, и подлинной церковности.
     В нашей современности однозначный соблазн "народни-чества" принимает самые причудливые очертания, являясь великим испытанием истинной церковности пастыря. Если некогда сближение с церковным народом, хранящим заветы православной старины, было спасительным противоядием для отравленных "культурой" пастырей, способной еще с этой отравой бороться, т.е. целиком новым веянием не отдавшихся, то ныне идейное сближение с "народом", демонстративно привносящим в церковь "свое" - каковым бы это "свое" ни было! - есть путь чрезвычайно опасный. Тут надо отличать общение духовнически-пастырское с каждым отдельным лицом, как предметом душепопечения. При таком общении пастырская совесть может в отдельных случаях диктовать очень большую мягкость, уступчивость и терпимость, как путь к возвращению заблудшей овцы. Иное - действие пастыря общего характера, принципиального. Тут надо ему пред очами духовными иметь завет, преподанный в только что изложенном случае с отцом Иоанном Кронштадтским. Ригоризм должен только возрастать в наших условиях, поскольку пред нами развертывается картина повсеместного отступления, естественно захватывающего и те массы, которые образуют церковный народ. В существе своем он отнюдь не является уже тем, что привыкли мы понимать под этим наименованием. Это - в значительной части люди, которые, по тем или иным соображениям и основаниям, продолжают "ходить в церковь" и случайно оказываются окружением данного пастыря. Для него, с большей или меньшей резкостью, и встает вопрос: что делать ему - начать соскальзывать на путь отступления, связывая свою духовную судьбу со своим церковным народом и фактически идя у него на поводу, а не ведя его, или, проявляя должный такт в отношении своих духовных чад, настойчиво и неуклонно отвращать их от пагубного пути, не давая им соскальзывать по нему дальше, и главную заботу направлять на спасение "верных", таковым, прежде всего, оставаясь и самому?
     Модернизированный "народнический" соблазн является тем более опасным, что он, с одной стороны, часто совершенно лишен какого-либо идеологического пафоса, превращаясь просто в "расцерковление", беззаботно навязываемое храмовой жизни во имя собственного ленивого удобства, а, с другой стороны, облекается в формы нас окружающего и нашу среду в себя втягивающего "обычного права" - демократического. "Церковный народ", перестав быть церковным в своем существе, но формально связанный с данным храмом, в нем считает себя хозяином, чувствуя себя той группой народа, которая, по общему демократическому укладу, должна обладать "суверенностью" во всем, что касается этого храма. Тут перед нами встает, во всей своей трагичности, проблема современного прихода.